На всю жизнь

Чарская Лидия Алексеевна

— Зачем ты убил его, Борис? Это жестоко! Бесчеловечно! Зачем ты его убил?

Несколько мгновений он смотрит на меня расширенными от изумления глазами. Затем пожимает плечами, и глубокая морщина прорезает его лоб.

— Что же, ты предпочла бы, чтобы он задушил тебя насмерть, этот взбесившийся зверь?

Я молчу мгновение, сраженная, уничтоженная его здравой логикой. Но в глубине моего сердца — протест. Разве нельзя было поступить иначе? Оттолкнуть, оглушить ударом зверя, что ли? Ведь Борис такой сильный. Но не убивать, только не убивать! И срывающимся от волнения голосом я высказываю это мужу.

И вот я вижу его

темнеющее лицо, гневные искорки, зарождающиеся в глазах, угрюмый взгляд, каким он никогда еще не смотрел на меня прежде.

— Борис, что с тобою?

— Ты рассуждаешь, как безрассудное дитя, как самая маленькая девочка, — отвечает он мне недовольным голосом. — Надо было выбирать одно: или видеть тебя растерзанной, или убить взбесившегося Мишку. А впрочем, не пришлось бы прибегать к этому, если бы ты была благоразумнее и не пустила его в комнаты, как я и просил.

Это звучит уже упреком. И недовольством, гневом и холодностью веет от него. Это уже слишком. Брандегильда — продукт сказки и рождена для того, чтобы видеть одну радость — сказку от того, кого сделала избранником своей души. И его строгий тон коробит ее.

Я замыкаюсь. Молчу, опустив глаза, и, немая, далекая, ухожу в свою комнату, предоставляя рыцарю Трумвилю и его оруженосцу заняться убитым зверем. А в сердце нарастает какая-то холодная тоска…

* * *

Бегут дни, однообразные и скучные. Борис служит, занимается со своими солдатами, по вечерам приходит усталый, посидеть на белой тибетской шкуре перед пылающим камином, и ждет. Ждет, чтобы я опять ласково и по-доброму, как раньше, заговорила с ним, поведала ему свои мечты о маленькой принцессе, которую мы ждем скоро, очень скоро, через какой-нибудь месяц. Но сам не заговаривает первый.

И я молчу. Я не могу быть радостной, когда у меня такая тяжесть на душе. Мне жаль, бесконечно жаль убитого Мишку. Я все думаю о том, неужели же нельзя было поступить иначе? Неужели это справедливо — погубить одним выстрелом беззащитного зверя? О том, что беззащитный зверь был во всеоружии своей силы, я как-то не думаю. Мне мучительно жаль забавного, милого, славного Мишука, и только.

Теперь все мои стихи посвящаются «убитому другу». Я варьирую эту тему на несколько ладов. Потом пишу легенду о доверчивом лесном звере, погибшем от руки человека. Я стараюсь как можно тщательнее отделать ее и просиживаю над нею целыми днями.

С Борисом говорим только о пустяках, о делах, хозяйстве, о преданности и глупости Галки, о том, как трудно объездить верховых лошадей, Красавчика и Бегуна, под упряжку. Но о «замке Трумвиль», о сладких мечтах про принцессу или об убитом Мишке — ни слова.

Прощай, моя пестрая сказка о Трумвиле!

* * *

У меня появилась тайна, в которую посвящены лишь двое: Галка и я.

Пока Борис на службе, я исписала несколько листов своим крупным мальчишеским почерком, вложила их в огромный конверт, надписала на нем адрес и большущими буквами поставила «заказное». Это письмо — мой смелый и дерзкий замысел. Я думаю о нем все время, пока Галка шагает по снежной дороге в городской почтамт.

В большом конверте запечатана моя легенда о медведе. Я отправляю ее в редакцию одного из петербургских журналов, за полной моей подписью, не скрывая даже адреса, написанного мною неверной рукой внизу легенды. Будь что будет: или пан, или пропал. Если легенда

будет принята, то, значит, у меня есть крохотная искорка таланта, и тоненькая Брандегильда из замка Трумвиль быть может сделается писательницей. Но если поражение — какой ужас! Маленькая принцесса Трумвиль, моя еще не воплотившаяся мечта, твоя мать окажется тогда самою обыкновенною из смертных! Это ужасно для тщеславной души бывшей Лиды Воронской.

В письме, которое я прилагаю к легенде, я прошу редактора журнала непременно ответить мне письменно, каков бы ни был результат, и притом как можно скорее, причем прилагаю марку на ответ.

Сердце мое то бьется усиленно, то сжимается, как в тисках. Сегодня я не нахожу себе места. Даже мечты о маленькой принцессе не развлекают меня.

Шаги Бориса выводят меня из задумчивости. Ему я не скажу ни слова, ни единого слова о моей тайне, пока не выяснится так или иначе результат отосланного письма. Да и к тому же он как-то странно и хмуро поглядывает на меня после злополучного дня гибели Мишки. И сейчас лицо его сумрачно, когда он входит в комнату.

Но что с ним? Какой он бледный, смертельно бледный! Что случилось?

Трепет охватывает меня. Предчувствие беды проскальзывает к самому сердцу.

— Говори скорее, что случилось?! — кричу я.

— Только не здесь. Не здесь — пойдем к «нам». У «нас» всякое горе переживается как-то легче.

Значит, что-то случилось, если надо идти «туда, к нам». Во все необычайные минуты жизни мы «туда» уходим. Там наше царство. Это самый отдаленный, никем почти не посещаемый уголок парка, который Борис приказал своим солдатам расчистить. Там шумят вязы и стоит скамейка, чудесно спрятанная между заиндевевшими в зимнее время деревьями. Там прыгают желтые белки и гудит ветер, совсем как в настоящем лесу. Это наше «царство». Сюда мы приходим, когда случается что-нибудь из ряда вон выходящее.

И сейчас я натягиваю теплые ботики, надеваю шубку и спешу туда с молчаливым Борисом.

Вот они, старые вязы, покрытые теперь густым белым слоем снежной пудры. Вот скромно приютившаяся под ними скамейка.

— Сюда, Борис! Скорее сюда!

Я чувствую, что сейчас должно произойти что-то непоправимое, большое и грустное. И, тяжело дыша, гляжу в лицо моего спутника.

И вот оно, это страшное, разразилось над моей головой. Мне кажется, что это сон.

Борису предстоит отъезд по службе в северную, глухую часть Сибири, в самые отдаленные места, где нет не только железных дорог, почты, телеграфа, но где вообще почти нет человеческого жилья — одна лишь непроходимая тайга. Там он останется на целых три года. Зачем? Почему? Я, несмотря на его объяснения, не могу понять. И мне никак нельзя сопровождать его, нельзя уже потому, что маленькая принцесса, появления которой мы ждем со дня на день, не сможет перенести всех ужасов северной зимы, не говоря уже о долгой дороге.

— Отказаться мне, конечно, нельзя, как бы ни хотелось именно теперь остаться здесь, чтобы дождаться появления нашей «принцессы», — говорит Борис, — но я вернусь через три года, детка, когда наша «принцесса» будет бегать и лепетать. А пока ты поселишься с нею в твоей девичьей комнате, под крылышком твоего «Солнышка», который, я уверен, сохранит вас обеих для меня.

Его голос звенит предательски, и я вижу блещущий слезами черный угрюмый взгляд. О, как я была несправедлива к нему, обвиняя его в жестокости.