На задворках "России"

Яковлев Сергей Сергеевич

Сергей Павлович пришел ко мне сам:

— Вы правы, эта статья прогремит. Только нужно дать пояснение от редакции. В основу может лечь как раз ваша заметка. Передайте ее в отдел вместе с рукописью!

И — чертыхнулся с досадой:

— Да. Не любят они там, когда им сверху что-то спускают...

На другое утро — скандал. Ларин заявил, что статья Ханина аморальна и имеет лишь патологический интерес с точки зрения перерождения самого Ханина. Василевский потребовал вынести ее на обсуждение редколлегии. Залыгин разгневался, спорил с обоими, но уступил.

Чтение по кругу провернули за каких-нибудь полтора дня. Редакция вновь пре­вратилась в гудящий улей. В отделах прошли маленькие митинги с участием Василев­ского и Розы Всеволодовны. Секретарша пыталась ввести стихию в управляемое рус­ло и заодно подсчитывала голоса. Все передавалось Залыгину.

В день заседания

редколлегии я уже по скорбному лицу Банновой понял, что меня ждет.

— Они приготовились дать вам отпор, — предупредил Залыгин, позвав меня к себе за час до редколлегии. — У них на четвертом этаже действует "теневой кабинет", хо­тят всем руководить. Но если они поставят передо мной вопрос выбора между вами и Василевским, я им скажу, что выбираю — вас. Сделаем так: когда подойдет время, я вам дам сигнал: "Сергей Ананьевич, сходите, позвоните такому-то, как мы договари­вались", — а сам без вас все им выскажу. И про Василевского тоже. Он ведь что себе позволяет: это, говорит, не мое дело — о деньгах для журнала заботиться, вот стану главным, тогда и буду деньги доставать. Это он-то станет главным! Да он телефонной трубки снять не может, чтобы по самому простому делу куда-нибудь позвонить!

Редколлегия отреагировала на рукопись Ханина подобно стае голодных волков.

— Я нахожу просто оскорблением, что меня заставили читать такой текст! — во­зопила Алла Марченко. — И мой муж, когда я ему показала, тоже счел оскорблением!

— Тут вот Сергей Ананьевич пишет, что статья Ханина прямо противоречит иде­ям, которые на протяжении нескольких последних лет отстаивал "Новый мир", — яростно вступил Ларин. — Сам Сергей Ананьевич противоречит нам с первого дня, пытаясь заставить журнал свернуть с избранного пути. Смотрите, что пишет он даль­ше: "Мы просто не имеем права! .." То есть мы, по его мнению, просто обязаны вос­хвалять сталинскую экономику и ГУЛАГ!..

— Это неправда, — сказал я.

— Не надо! — Залыгин замахал на меня, чего-то испугавшись.

— Я обязан защитить статью, которую представляю, — возразил я Залыгину, чего прилюдно до сих пор никогда себе не позволял. — Более того, я продолжаю настаи­вать на публикации этой статьи. В ней нет ничего похожего на ностальгию по ГУЛА­Гу. Стыдно забывать, кто такой Ханин, с каким трудом мы сами пробивали еще недав­но его статьи через цензуру. Если человек, упорно внедрявший в нас либеральные понятия, теперь кажется кому-то "сталинистом", то это лишь потому, что многие здесь живут позавчерашним днем, не видят дальше своего носа и не способны оценить ближайших последствий нынешних разбоя и одичания...

— Мы знаем, кто такой Ханин! — взревел хор.

— Вы больше всего боитесь потерять идеологическую девственность, — продол­жал я. Но на одном этом желании не вытягивал ни один журнал. Если бы вы не жили изначально на всем готовом, вы бы догадывались, например, зачем Надеждину надо было так рисковать и печатать Чаадаева. После обильно публиковавшихся "Новым миром" Хайека, Селюнина, Пияшевой и прочих либеральных экономистов данное на­правление исчерпано, говорить больше не о чем. А жизнь стремительно уходит куда- то в сторону. Требуется разбудить новую дискуссию. Статья Ханина, которая ломает все шаблоны и тем ошеломляет, — очень достойный для этого повод. А если уж о ми­ровоззрениях... Откуда у вас эта нетерпимость, словно засели в окопах и — "ни пяди врагу!". Не сами ли вы звали к терпимости? И сознаете ли, кого записываете во враги? Ищете консерваторов, а находите попугаев и недорослей. И не догадываетесь, что Ханин-то как раз и выражает сегодня позиции подлинного консерватизма...

— Только благодаря члену редколлегии Сергею Ивановичу Ларину удалось отсто­ять честь журнала! — с пафосом провозгласила Роднянская.

— Только благодаря бдительности Андрея Василевского, нашего ответственного секретаря, — подхватил Ларин, — удалось поставить заслон сталинизму!

Я никогда еще не видел интеллигентного Сергея Ивановича таким агрессивным. Мне подумалось, что пришедшаяся на сталинскую эпоху молодость ни у кого не про­ходит бесследно.

Даже Чухонцев, всегда колеблющийся и невнятный, заявил:

— Если бы эта статья вышла, мне бы пришлось решать, оставаться мне дальше в редколлегии или нет.

И в конце всего — слабый голос Залыгина:

— Теперь мы все видим, какую ошибку могли совершить. Сергей Ананьевич, вый­дите, как мы с вами договаривались...

Я удалился к себе в кабинет и стал ждать приговора.

Из оцепенения меня вывел Залыгин. Вошел молча, красный и нахохлившийся, утом­ленно опустился в кресло напротив.

— Ханину придется

отказать. При том, что это оч-чень важная тема, когда человек под воздействием окружающей жизни меняет свои убеждения. И эту тему я с них буду требовать!

И вдруг с каким-то даже изумлением:

— Вы знаете, они все против вас! Но я им сказал: над нами не каплет. Работайте, у меня к вам нет претензий.

Быть одному против всех — состояние тяжелое, но в тогдашних условиях совер­шенно неизбежное. На самом деле взгляды, упорно навязывавшиеся в ту пору "Ново­му миру" — те самые, якобы "либерально-консервативные", — выражали идеологию реального фашизма. Ведь фашизм — это прежде всего пропаганда насилия и изнич­тожение слабых. Высвобождать звериные инстинкты, разом обрушивать "дикий" ка­питализм на свою бедную, обнищавшую, но отнюдь не дикую, а очень даже просве­щенную и чувствительную страну, продолжать настаивать на нем — на это способны только враги рода человеческого. Почва для выродков была богата: это брежневские карьеристы, комсомольский и другой "актив" поры распада всех идейных и мораль­ных устоев, пресловутая номенклатура и ее последыши, на глазах разворовавшие страну и больше всего опасавшиеся потерять награбленное. Подлинную угрозу для России представляла именно эта праворадикальная идеология новых сверхчелове­ков, какие бы иные фантомы ни плодила в своих зашоренных мозгах "демократичес­кая" интеллигенция. "Вот ваше место: в грязи и экскрементах", — говорили новояв­ленные "консерваторы" народу, подавляющему большинству населения собственной страны. Настоящий фронт в 90-е годы проходил не между псевдодемократами и не менее фальшивыми коммунистами (как думалось многим), а между народом и оха­мевшими от безнаказанности насильниками, между людьми и нелюдью. С этой точки зрения А. Проханов, сделавший карьеру на пропаганде насилия еще в годы застоя, изначально, можно сказать, состоял в одной партии с М. Леонтьевым, что нынче уже никем и не маскируется. Стало наконец очевидным и то, кому эта публика все годы прислуживала и какому богу молилась...

Этой-то идеологии я и перекрыл доступ в "Новый мир".

Роза Всеволодовна, которая умела настраивать беседы в приемной на задушев­ный лад, однажды начала прощупывать мои цели и планы и подбросила приманку: жаль, мол, что у меня сложились со многими столь напряженные отношения, ведь преемника Сергею Павловичу пока нет, и я вполне мог бы занять его место...

— Я тут смертник, камикадзе, — возразил я. — После Залыгина мне в этой среде делать будет нечего. Но при мне, можете быть в этом уверены, журнал не напечатает ничего постыдного.

Залыгин, похоже, недооценивал идейных мотивов противостояния. Журнальный процесс казался ему достаточно гибким и гармоничным — в полном соответствии с его собственными вкусами, с его широкой натурой. Он не понимал, что значило для его давно сплотившейся команды потерять строку из программного манифеста, или стерпеть написанное мной слово о Дедкове, или, того пуще, мой роман, или увидеть, как надежных членов их "партии" постепенно вытесняют со страниц журнала старые новомирские авторы.

От меня Залыгин не однажды слышал: "Я пришел работать с вами, но не с ними". Это отнюдь не значило, что, будь моя воля, я бы завтра же уволил Василевского, Ла­рина, Марченко, Роднянскую, Чухонцева и так далее по списку. Напротив, я-то бы как раз оставил всех. Тот же Чухонцев, появлявшийся в редакции от случая к случаю (много — два раза в неделю), вообще не открывает журнал, и ему абсолютно все рав­но, печатаются ли там в отделе публицистики дневники Вернадского или, к примеру, М. Леонтьев с Шушариным, но каждый месяц он составляет для очередного номера безупречно выверенную подборку стихов, и в этом деле никто его не заменит. А все его бурчание на редколлегии говорит лишь о его повышенной возбудимости, внушен­ном ему "образе врага" и ложно понимаемых им чувстве долга и товариществе (а ка­кой поэт понимает данные материи неложно?). Тот же Ларин, можно было не сомне­ваться, завтра стеснительно постучится в мою дверь и с сияющим лицом представит какого-нибудь автора, с которым я давно желал познакомиться, или принесет куп­ленную специально для меня книгу, которую я давно искал. Да и Роднянская, прекрасно сознающая, кто чего стоит (ее художественному вкусу я доверял все больше, мы с ней практически всегда совпадали в оценках — пока она не вспоминала про свою плат­форму), напишет такое, от чего останется только ахнуть... Всех их я ценил и "Нового мира" без них не представлял. Все они в иных обстоятельствах могли стать для меня милыми, обаятельными сотрудниками.