На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы

Пикуль Валентин Саввич

– Совсем нет, – благодушничал жандарм, наблюдая за смущением вице-губернатора. – Я ведь понимаю – у вас мужицкие дела сейчас. А у нас – свои дела.

Мышецкий сразу решил поставить все на свои места.

– Ошибаетесь! – сказал он. – На этот раз мы занимались вашими делами. Я предостерег господина Кобзева от увлечений, которые не должны быть свойственны его почтенному возрасту.

– Да-да, – вяло откликнулся жандарм. – Мы уже знаем, что у Будищевых и на бойнях была потасовка…

Сергей Яковлевич раскурил папиросу, разогнал

перед собой табачный дым, чтобы видеть лицо собеседника.

– А вот в депо, – сказал он с умыслом, – демагогия Штромберга не имела успеха! Чем вы объясняете это?

– Не улавливаются, – кратко ответил Дремлюга.

Мышецкий понял, что жандарм страдает при упоминании о рабочих депо, и решил пощадить его до поры до времени:

– Ну ладно. Что там у вас?

Дремлюга обрадованно изложил перед ним суть своего прихода: обвинительное заключение подписано, нет только палача. Есть, правда, один (и весьма толковый) – некий Шурка Чесноков, но его надобно выписывать из Казани. Гонорар палачу – само собой, но вот еще прогоны…

– А он, ваше сиятельство, так зазнался, что теперь только в мягком вагоне ездит, собака этакая!

– Но при чем же здесь я? – спросил Мышецкий. – Мне-то какое дело до вашего Шурки!

– Посодействуйте, – ласково сказал Дремлюга. – Расходы немалые…

Сергей Яковлевич полистал ведомость:

– Странно, что у вас расчеты с агентурой пестрят цифрой «3». Смотрите: тринадцать… двадцать три… Нарочно?

Дремлюга густо хохотнул, и шрам на его лице наполнился бурой кровью:

– Это Аристид Карпыч… Доносы-то он любит, но терпеть не может доносителей. Вот, в память об Иуде, всегда тридцать три сребреника вспомнит!

– Ну и юмор же у вас, – заметил Мышецкий.

– Какой уж есть…

Сергей Яковлевич сдернул с носа пенсне:

– Так что же, собственно, привело вас ко мне?

– Палача надо, ваше сиятельство.

– Глупости! Выпишите этого Шурку, и баста!

– Дополнительные расходы потребны. Потому и беспокоим ваше сиятельство. Ведь Шурка даже пива теперь не пьет…

Мышецкий в раздражении отшвырнул от себя бумаги:

– Слушайте! Иногда надо и постыдиться перед миром… Я столбовой дворянин, а когда был студентом, то премило катался в третьем классе на верхней полке. И, как видите, ничего – от стыда не сгорел!

Дремлюга подсластил княжескую скромность:

– Вы же благородный человек, ваше сиятельство. А Шурка-то из грязи да прямо в князи…

Жандарм понял, что ляпнул лишнее, но было уже поздно.

– Вон! – заорал Мышецкий. – Вон отсюда, мерзавец!..

Ровно через три минуты, весь в мыле, как запаренный конь, прилетел Сущев-Ракуса, сразу заговорил:

– Князь, простите, князь. Ведь он сдуру, не подумав… Уж я учу его, учу. Ей-ей, князь, он и сам испугался… Что угодно просите, князь. Только сердца на нас не имейте. Мы и так несчастные люди! Всюду – презрение. Ежели еще и вы… Князь, простите! Ведь

Дремлюга-то плачет…

Мышецкий сумрачно помолчал, потом стал отходить:

– А что, правда, плачет?

– Прикажу – заплачет. Простите, голубчик… а?

– Никогда не видел плачущего жандарма.

– А хотите посмотреть? Пусть попробует не заплакать…

Сергею Яковлевичу это надоело:

– Ну и ладно. А мягкий вагон для вашего Шурки заказывайте сами. Моя фирма таких расходов не учла! Если угодно, можете к Симону Геракловичу обращаться: он комфорт ценит более меня.

В самый разгар этого разговора вошел обеспокоенный Огурцов и доложил, что в присутствие прибыла княгиня. Мышецкий, сразу почуяв неладное, выскочил из кабинета. По лицу Алисы он понял: дома что-то случилось.

– Serge! – кинулась к нему жена. – Только ты… умоляю. Наш мальчик умирает… Спаси, Serge, спаси!

И наступили тяжелые дни. Князь Афанасий был до этого отменно здоров, уже ползал по полу, и вдруг… Мышецкие были растеряны: детских врачей в Уренске не числилось. А другие никак не могли доискаться до причины болезни.

Врачи тоже выглядели конфузно; ребенок все-таки губернаторский, и от его выздоровления зависел их врачебный престиж в провинции. «Кажется, круп, – пожимали врачи плечами, – круп, осложненный дифтеритом, занесенным с улицы…»

– Проклятье, – говорила Алиса. – Зачем ты завез меня в эту варварскую страну? Зачем, зачем… Я просила тебя, чтобы не бывал ты среди прокаженных детей. Зачем ты ездил на это гнусное Свищево поле? Ты не жалеешь меня и сына…

Сергей Яковлевич возразить не мог: если это дифтерит, то несомненно занесенный именно им, с его одеждой, с его дыханием, которое он донес до своего дома от бараков Свищева поля.

С трудом он выпрямился из-под гнета обидных слов:

– Оставь. Я сделаю все…

Борисяк подсказал ему вызвать из Казани профессора Калашникова, который – в ответ на приглашение выехать в Уренск – сразу же запросил тысячу рублей. Сумасшедшие деньги! Мышецкий был вынужден согласиться.

Потрясенный, князь не заметил, что к опасениям Алисы за жизнь ребенка прибавился еще и страх обнаружить полное безденежье в доме.

И совсем неожиданно, как в конце святочного рассказа, с улицы раздался звонок – короткий и требовательный. Это был молодой Иконников, и Мышецкий заметил торчавшую из его кармана докторскую трубку.

– Я бы хотел осмотреть вашего ребенка, – сказал он.

Сергей Яковлевич взирал на него с удивлением, и тогда уренский чаеторговец поспешно добавил:

– Чтобы у вас не оставалось сомнений, я могу предъ­явить диплом Сорбонны, в которой я занимался как раз медициной…

– Пройдите, – предложил Мышецкий.

Алиса тихо плакала у дверей, пока Иконников оставался наедине с ребенком. Геннадий Лукич вышел из детской, спросил спокойно:

– У дитяти, кажется, очень рано прорезались зубки? Да?