На закате любви
Шрифт:
— Не знаю, — спокойно отозвался Александр Данилович, — может быть, слеза прошибла… Только ты меня, батюшка, от такого дела уволь.
— Это отчего?
— Да оттого что, если я возьмусь за него, все подумают — а ты первым будешь из всех-то, — что я Монсову завидую, а посему и топлю его. Вот и выйдет неладное, ты опять разгневаешься и мне же беда будет. Повели об этом кому-нибудь другому, а своего сердца царского лучше всего не беспокой. Поверь, батюшка, если за Монсовым что-либо раскроется; теперь же дело это заводить не стоит, только себя напрасно растревожишь. Пойдем-ка лучше, батюшка, да посмотрим, как твои красавицы-фрейлины
XLI
Тяжелое испытание
Петр ни слова не сказал своему фавориту и, поднявшись с места, пошел вслед за ним к дверям зала, где были танцы.
Меншиков, окинув рысьим взглядом зал с порога, на мгновение остановил взор на сидевшей у стены Марье Даниловне Гамильтон и, приподымаясь на цыпочках, чтобы быть поближе к уху царя, тихо спросил:
— Что же это Машенька Гамильтова сидит и не танцует?
Царь тоже взглянул на фрейлину. Та была чрезвычайно бледна и, видимо, сидела через силу.
— Сказывали мне, что больна она, — ответил он Меншикову.
— А жаль! — проговорил тот. — Ведь она у нас — почитай лучшая танцорка. Ох, уж это бабье!.. Всякие-то у них болести водятся. Не узнали еще, чей ребеночек у фонтана подобран?
Петр сверкнул глазами. Какое-то страшное подозрение вдруг запало в его душу, и, повинуясь внезапному порыву, он крепко сжал плечо бессменного фаворита.
— Ты в самом деле, Алексашка, сожалеешь, что Машенька не танцует? — тихо сказал он ему на ухо.
— Еще бы, государь, — ответил тот, — ведь сказывают, что лучшей танцоркой она почитается.
— Так вот вижу я, что кавалера у нее не находится, так поди потанцуй с ней.
— Я, государь? — воскликнул Александр Данилович.
— Да, ты! А то кто же? — ответил ему Петр, и его голос прозвучал так глухо, что Меншиков не осмелился ослушаться этого приказания и тотчас же, расталкивая попадавшихся ему навстречу, отправился через зал к сидевшей в уголке фрейлине.
Марья Даниловна сидела в углу и действительно перемогалась. Ее лицо было бледно, без кровинки, глаза впали, нос заострился.
— Машенька, — церемонно кланяясь ей, сказал Меншиков, — что ты такая? Ведь в гроб кладут краше!
— Ой, Александр Данилович, — ответила фрейлина, — неможется что-то мне, не первый день уже я в недуге.
— То-то я и вижу. А все-таки пойдем-ка, потанцуем.
Марья Даниловна вскинула на него изумленный взор.
— Говорю, неможется мне, — чуть слышно ответила она.
— Нельзя, Машенька, — так же тихо возразил ей фаворит. — Превозмоги себя, пойдем!.. Ведь это не я выдумал… он приказывает.
— Кто? — испугалась фрейлина.
— Царь! Он меня к тебе послал. Пойдем… Как-нибудь… нельзя отказаться… хуже может выйти. Ты прямо против него сидишь; взгляни на него: наверное, на нас смотрит.
Гамильтон подняла голову и взглянула. Петр стоял в дверях и в упор смотрел на нее. Она поняла, что на этот раз Меншиков говорит полную правду и что царь в самом деле желает, чтобы она танцевала, и потому, превозмогая себя, встала и, подавая Александру Даниловичу руку, тихо шепнула:
— Пойдем, но не губи ты меня, Александр Данилович! Никогда я тебе зла не желала.
— Полно, полно, успокойся! — ответил тот. — Какое там зло? Мне самому тебя жаль.
Они вступили в круг танцующих.
Раздались далеко не стройные звуки
— Вот, ваше царское величество, — произнес Меншиков, подводя свою даму к Петру, — навеселились мы вдоволь, так навеселились, что просто до упаду!
— Видел, видел, — ответил Петр. — Ты, Марья, отличилась! Не напрасно про тебя говорят, что ты у нас — первая танцорка: плывешь, как пава. Хвалю и благодарю.
Он слегка кивнул фрейлине, давая этим знать, что дальше разговаривать с нею не желает, и отвернулся в сторону.
Меншиков церемонно по-придворному поклонился ему и повел свою даму к ее месту, говоря:
— Молодец, Марьюшка, молодец! Выдержала себя… Бедная ты, голубушка, жаль мне тебя! Только ты не виновать меня, не по своей воле тебя я мучил… Но что это, что с тобой?
Марья Даниловна приостановилась на средине танцевального зала и схватилась рукой за грудь, как будто чувствуя недостаток воздуха. Ее лицо совсем побледнело и стало меловым, веки вдруг тяжело сомкнулись и, внезапно лишившись чувств, она упала бы, если бы Меншиков не успел подхватить ее.
Произошло вполне понятное смятение; всякое «веселье» разом оборвалось, танцующие толпились около бесчувственной фрейлины.
И вдруг, заглушая говор, раздался громкий смех, мало походивший на смех человека. Это смеялся Петр, глядя на бесчувственную фрейлину своего двора…
— Вот так печальный случай для нашего веселья! — воскликнул он. — И впрямь Марья больна. Катеринушка, матка, ты бы свою девку домой отправила. Где здоровые веселиться собрались, там больным не место. Пусть отлеживается… Ведь бабье живуче! Ничего ей не сделается… А чтобы нашей фрейлине поправиться скорее, так мы за ее здоровье выпьем. Эй, кто там есть, холопы! Ладьте кубки и чаши! Объявляю вечернее всепьянейшее действо.
Все уже было приготовлено для попойки во внутренних покоях почтового двора. Через несколько минут Петр, подымая огромную чашу, громко возгласил:
— Веселие Руси — пити, нельзя без того быти. Это так еще наш незабвенный предок говорил, и не нам, потомкам, против его завета идти! — и царь приставил кубок к губам.
В это же самое время выступивший Монс, желая избавиться от лишней чары, ударил по струнам мандолины и звучно запел:
Пей, пей чару до конца, Пусть ни капельки винца Не останется. Пили предки наши встарь, И теперь пьет русский царь, Пьет и не туманится. Пей же с ним и весь народ Без устанки круглый год, Будут пусть все шумными. И пусть громко в шумстве том. Похваляются царем, От вина став умными. Пусть все помнят на Руси, Что, кому ни подноси, Всякий выпьет хмельного И, весельем возгоря, Будет славить вновь царя.