На затонувшем корабле
Шрифт:
— Разрешите идти, товарищ старший лейтенант? — спросил оторопевший матрос.
— Иди, Евсюков. Молодцы!
Дверь за матросом закрылась. Наступила пауза.
— Вот вам удобный случай, — сказал Медонис, в упор смотря на Арсеньева. — Прежде всего не следует торопиться с докладом начальству.
«Помогай сам себе, тогда всякий тебе поможет» — вот принцип любви к ближнему! Сейчас, сволочь, ты встанешь на колени!" — торжествующе решил он.
— Продолжать откачивать воду опасно: крен увеличится, и может произойти несчастье, — вслух думал Арсеньев.
«Я
Антон Адамович взял со стола фотографию, повертел в руках.
— Кто эта особа, ваша дочь? — спросил он небрежно.
— Поставьте на место, — холодно сказал Арсеньев.
Медонис, взглянув на старшего лейтенанта, проворно поставил карточку.
Арсеньев смотрел на Медониса с открытой ненавистью. Взгляды их встретились. Медонис отвёл глаза и сказал:
— Не пугайтесь крена — это не помеха, а одно другому помогает. Если крен увеличится, командир прекратит откачку. И тогда я выиграю пари. Вы ничем не рискуете. Не бойтесь, будьте сильным. Великий Ницше утверждает: «Все слабые и все неудачники должны погибнуть. Таково первое положение нашей любви к людям. И мы должны в этом им помочь».
— Я все хотел спросить вас, зачем вы вчера пригласили меня к себе?
— Хотел просить отложить подъем корабля. Теперь я требую!
В каюте было прохладно, но Арсеньеву казалось, что он проходит экватор: рубашка прилипла к телу.
— Я вижу, вы согласны? — вкрадчиво спросил Медонис. — Так и есть. До свиданья. — И он вышел из каюты.
Зачем ему нужна задержка подъёма корабля? На одни сутки? Если бы Арсеньев мог предположить, допустим, диверсию, он действовал бы по-другому. И тому, что произошло у Мильды, он тоже нашёл бы иное объяснение. Но из-за кучи железного лома кто же станет огород городить, какая уж тут диверсия? Чепуха! Но почему такая настойчивость?
Чем больше он размышлял над этим, тем меньше понимал.
Сжав виски, Арсеньев с ужасом убеждался в безвыходности своего положения. Что делать? Проходит дорогое время, каждая минута на счёту. Голова должна быть светлой, и тогда решения придут сами собой, как на капитанском мостике в опасные минуты. Он всегда правильно определял обстановку и, как бы ни были тяжелы обстоятельства, находил выход. Это главное в его работе. Ведь капитан в своём роде изобретатель правильных решений в трудных условиях, только на изобретательство ему отпускается очень мало времени.
«Но как же теперь? Этот болван требует задержки на сутки. При подъёме корабля крен — опасность! Вот задача! Наташа!.. Как там с ней? Корабль всплывает — и крен… Берегись, Сергей Алексеевич, идёшь на красный огонь! Курс ведёт к опасности. Опасность не только для тебя одного — для всех, кто на корабле. Опасность… Я знаю, что надо сделать: прекратить откачку, убрать из танков мазут. Но почему ноги не идут, словно приросли к палубе?..»
Арсеньев представил себе положение корабля. Нос — высоко над грунтом, а корма ещё в донном песке.
Папироса, лежавшая на столе, быстро покатилась к правому борту. Шуршание чуть слышно, но Арсеньев уловил его. Он не спускает глаз с кренометра. Сама собой распахнулась дверь. В каюту ворвался ветер и разбросал бумаги.
Прибор показал десять градусов, потом двенадцать, тринадцать. Медлить больше нельзя: прекратить откачку, остановить подъем!
Арсеньев выскочил из каюты, но вернулся и спрятал в стол фотографию. «Девчушка моя!» — подумал он. Стрелка кренометра передвинулась ещё на один градус. В несколько прыжков Арсеньев очутился у кормовых отсеков.
— Стоп! — во всю силу закричал он, перегнувшись через комингс люка, и поднял руки. — Стоп! Остановить!
Моторист, находившийся на две палубы ниже Арсеньева, из-за стука мотопомпы не расслышал голоса. Арсеньев ринулся вниз, выключил мотор и, задыхаясь, присел на захватанную грязными руками скамейку.
«Пятнадцать часов сорок пять минут; старший лейтенант Арсеньев остановил мотопомпу номер восемь», — записал моторист в синюю тетрадку.
В последнем кормовом отсеке Арсеньева ждал ещё один неприятный сюрприз: небольшой по объёму отсек не откачивался. Мотопомпа добросовестно каждый час выбрасывала триста тонн воды, но уровень не снижался. Старший лейтенант тут же распорядился запустить ещё один насос. Но и удвоенная мощность не помогла.
«Недосмотр, плохая работа водолазов, чья-то халатность, — размышлял Арсеньев. Но как ни странно, теперь он вздохнул свободнее, отлегло от сердца. — Да, задержка, но не по моей вине. Но ведь и это нехорошо?! Я всегда отвечал за все, а сейчас разве нет? — Он прислонился к переборке и почему-то закрыл глаза. — И я спокойно думаю об этом!..»
«Он сумасшедший! — будто сверкнула молния у Арсеньева. — Как я не догадался раньше! Шизофреник с томиком Ницше в кармане! Разве нормальный может так говорить? Там, внизу, и потом у меня в каюте. Космополитизм. Задержать подъем! Деньги, собственное судно!»
— Старшего лейтенанта Арсеньева в каюту командира! — услышал он громкий голос. — Срочно, товарищ старший лейтенант!
Когда Арсеньев появился у Фитилёва, часы показывали четыре. Василий Фёдорович стоял у стола. Сапоги, ватная куртка, брюки и даже трубка — на всем следы зеленовато-серой грязи. От утреннего великолепия не осталось и следа.
«Вот беспокойный старик! — подумал Арсеньев, усиленно приглаживая бровь. — Опять облазил все судно: судя по виду, побывал на третьей палубе. Что делать? Я плыву по течению, а надо действовать».