На земле и в небе

Громов Михаил Михайлович

Эсминец, на который мы пересели, подошёл ближе ко льду и остановился в нескольких метрах от кромки. Здесь мы стали с нетерпением ждать прибытия нашего советского ледокола. В это время мы заметили, как в лёд вошёл маленький пароходик, на борту которого было написано «Громов». Он врезался в лёд и пошёл прямо на Архангельск. Мы вспомнили свой девиз: «Вперёд и только по прямой!».

Но вот показался и ледокол. Он бережно подошёл к эсминцу и начал швартоваться к его борту. Я не дождался окончания этой операции и спрыгнул от нетерпения на палубу ледокола. Необыкновенное чувство охватило меня. Я хотел как можно скорее увидеть кого-нибудь из наших советских людей. На борту, куда я спрыгнул, никого не было. Тогда я поднялся к капитану и мы, с непередаваемой радостью, поприветствовали друг друга. Быстро улеглись вопросы и ответы, и я попросил капитана отплатить англичанам за их внимание и любезность таким же вниманием и любезностью, побыстрее разместив их на ледоколе.

– Сейчас всё будет сделано, Михаил Михайлович.

Но «сейчас» оказалось чисто «русским»: пока четверым англичанам, направлявшимся к нам в СССР по каким-то, неизвестным нам, делам, предложили посидеть в столовой. Это была неприятная картина. Я ещё раз обратился к капитану с просьбой поскорее устроить командированных. Мы все старались загладить нерасторопность и непредусмотрительность, объясняя это тем, что на ледоколе ремонт, что поздно пришло распоряжение и прочим враньём.

В конце концов ледокол доставил нас в Архангельск. Так же, как и мы, англичане несколько дней ждали возможности вылететь в Москву. Наконец нам (лётному составу) была предоставлена возможность долететь на Ли-2 до одного из аэродромов дальней авиации. Там пришлось пробыть ещё сутки. Как в Архангельске, так и на этом аэродроме, мы были приятно поражены удивительным спокойствием людей, как бы привыкших к такой обстановке. Полное впечатление мирного времени. На аэродроме, в столовой генералы перед обедом выпивали по сто грамм водки и так сытно кушали, что некоторых своих знакомых я нашёл даже поправившимися.

Я горел нетерпением поскорее попасть на фронт и поэтому торопил командира дивизии поскорее переправить нас в Москву.

* * * Было 1 декабря 1941 года, когда мы, наконец, прибыли в Москву и остановились в Наркомате авиационной промышленности. Я тут же позвонил в секретариат Командующего ВВС с просьбой принять меня для назначения и прохождения дальнейшей службы. Ответ был: «Завтра». После такого ответа я был свободен 24 часа, которые нужно было чем-то заполнить. По телефону я нашёл лишь своего зама И.М.Гиллера, который был очень привязан ко мне и любил меня. Он немедленно примчался и, конечно, хотел и дальше работать со мной, где бы я ни был. Это был человек, который не мог существовать на свете без кипучего дела. Со мной оставались Юмашев и Байдуков. Тут я вспомнил, что, отправляясь в США, оставил в Москве свою собаку, сеттера Дину, одной женщине по фамилии Амелунг – страстной любительнице борзых. Ей я оставил Дину потому, что она понимала собак лучше, чем иногда можно понять некоторых людей. Конечно, я немедленно отправился к ней и был встречен Диной с такой радостью, которую могут оценить и понять далеко не все люди. Эта искренность далеко не всем нравится, как ни странно. Поблагодарив хозяйку, которая была в восторге от Дины, от её ума, деликатности,

послушания и т.п., я взял собаку с собой в Наркомат. Там положил ей коврик и сказал, что это – её место. Этого было достаточно, без всяких напоминаний. Утром, когда я проснулся и посмотрел на Дину, а она – на меня, я сразу понял, что она давно ждёт момента, когда я открою глаза. Но она прекрасно знала, что не имеет права покинуть своего места. Если бы кто увидел её взгляд, моливший о разрешении подбежать ко мне с лаской, то, я уверен, он не выдержал бы, а, главное, понял бы, что нельзя было не сказать ей: «Ну иди ко мне, моя красавица». Она сорвалась с места и тут уж никто не смог бы усомниться в её радости: ведь её «божество» к ней расположено, одобряет и разделяет с ней её чувства. В Наркомате с первого дня она почувствовала себя хозяйкой дома. Когда пришёл почтальон, я тут же его предупредил, что выходить нужно только вместе со мной. Дина была сеттер-лаверак. Знатокам этим много сказано. Но у неё была особенность в поведении, которая совершенно не свойственна этой породе. Она всех встречала с лаской, но уйти можно было только в присутствии хозяина дома. Иначе Дина мгновенно хватала уходящего около двери, преимущественно за шею. Причём этому её никто не учил. У Дины аж глаза горели, когда чужой человек выходил через дверь! Когда я её приобрёл, вытащив из ужасных условий, ей был один год, но она уже была блестяще дрессирована и воспитана. Как-то у меня дома собрались знатоки. Диночку водили по большой комнате на поводке, рассматривали, гладили, ласкали: она всё принимала с вежливостью и оживлённостью, как и подобает хорошей «хозяйке» дома. Но когда все начали прощаться и направились к двери, то, несмотря на моё предупреждение, она чуть было не схватила одного из гостей за ногу. От кого в ней была такая наследственность, так и не удалось выяснить. Это было чудо обаяния, ума и красоты – зверь, которого нельзя забыть. Чтобы понять это моё чувство, нужно общаться с животными. И начать это общение нужно в детстве. Оно помогает пониманию преданности и приносит удовлетворение многообразием проявлений. * * * «Завтраки» с приёмом продолжались уже несколько дней, и я решил позвонить А.Н.Поскрёбышеву (Поскрёбышев Александр Николаевич (1891-1965) – генерал-лейтенант госбезопасности, заведующий канцелярией И.В.Сталина.) . Я рассуждал так: раз нас посылал в Америку Сталин, так как без него никто не принимал решения о подобных командировках, то и доложить нужно ему. Поэтому я попросил Поскрёбышева:

– Сообщите, пожалуйста, товарищу Сталину, что мне хотелось бы доложить ему о результатах командировки в Америку и получить назначение на фронт.

– Хорошо, – ответил Поскрёбышев, – я сейчас доложу.

И я услышал в трубке:

– У телефона – Сталин.

Это было настолько неожиданно, что я даже не помню, как поздоровался.

– Хотелось бы доложить о командировке и получить скорее назначение. Три дня не могу этого добиться.

– Хорошо, приходите к 13 часам.

Я прибыл в Кремль и тут же был принят.

– Ну, что касается Америки, то меня это не интересует, а вот какое Вы хотите назначение? – сказал Сталин.

– Выше командира авиадивизии, пока нет опыта, взяться не могу.

– Ну что ж, хорошо. 31-я смешанная авиадивизия на Калининском фронте, устраивает?

– Так точно, устраивает.

– Хорошо.

Это назначение состоялось 7 декабря. Сталин, как я заметил, был доволен. Его желание, чтобы я был в военной авиации, было удовлетворено. Я вспомнил его слова: «А всё-таки я Вас заберу в военную авиацию».

Во время разговора Сталин неизменно спокойно прохаживался по комнате, покуривая трубку. Я был поражён его спокойствием. Я видел перед собой человека, который держался совершенно так же, как и в мирное время. А ведь время было очень тяжёлое. Враг был под Москвой в каких-нибудь 30 километрах, а местами – и ближе.

ФРОНТ Я прибыл в 31-ю смешанную авиадивизию в тот же день и застал её в готовности к передислокации в Будово, большую деревню по Ленинградскому шоссе, недалеко от Торжка. Там была возможность хорошей маскировки как для бомбардировщиков Пе-2, так и для истребителей Як-1, которыми была укомплектована дивизия. Интенсивной боевой работы в тот момент не было, но боевые действия всё же продолжались. Противник был отброшен от Калинина к Ржеву. Я прибыл к начальнику штаба ВВС Калининского фронта Николаю Павловичу Дагаеву и доложил о приёме и передислокации дивизии. В Н.П.Дагаеве я нашёл образцового во всех отношениях военного человека. Теперь, по прошествии многих лет, многое изменилось. Но Николай Павлович всегда оставался образцом исполнительности, неиссякаемого трудолюбия, аккуратности, выдержки и поразительного внимания к людям. Вспоминается его маленькая красненькая записная книжечка. Она, видимо, помогала ему ничего не забывать. И он действительно никогда ничего не забывал, и красненькая книжечка существовала всегда при нём до последних дней его жизни. Но я не сомневаюсь, что Николай Павлович и без этой книжечки не забывал то, что нужно. Никаких слов у меня не хватит, чтобы описать все его достоинства. Это был человек удивительного обаяния, многогранно одарённый, любящий искусство, всё успевающий… Трудно преподнести читателю психологический портрет человека, в котором могли уживаться столь редко встречающиеся сочетания положительных качеств. Познать человека, как известно, можно лишь после длительного общения с ним в различных условиях. С Дагаевым я познакомился на фронте, когда он, будучи начальником штаба ВВС Калининского фронта, ставил мне, как командиру авиадивизии, боевую задачу. После хорошо и точно выполненного задания он давал краткую положительную оценку. А дальше обязательно следовало: «Но…» и шло перечисление того, на что в следующий раз необходимо обратить внимание, чтобы выполнение было ещё лучше. И так всегда. Но вернусь к своему появлению в дивизии. Я получил несколько заданий, которые плохо согласовывались с действиями других родов войск. Получалось, что мы работаем невпопад и не приносим такой пользы, какую могли бы принести при взаимодействии. Кроме того, в дивизии не было ремонтных средств: матчасть выходила из строя, а возможности для её восстановления не было. В дивизию я вызвал несколько лётчиков-испытателей из ЛИИ для приобретения боевого опыта. Среди них были истребители и бомбардировщики. Истребительным полком командовал А.Б.Юмашев, а бомбардировочным – Г.Ф.Байдуков. В то время под Ржевом попал в окружение наш кавалерийский корпус. Он был в очень тяжёлом положении. Немцы его бомбили, а наши истребители ничем не могли ему помочь, так как не хватало радиуса действия. Командующий ВВС фронта требовал, чтобы мы посадили истребителей на рыхлый снег в расположении корпуса и действовали оттуда. Горючего там не было, механиков туда перебросить было нельзя. Да, кроме того, и взлетать со снежной целины, когда противник уже над головой, было бы поздно. Угроз и «обещаний» было предостаточно. Но толку, конечно, не вышло никакого. Юмашев с большим риском для себя проделал большую работу по организации помощи корпусу, но условия абсолютно не позволили достичь сколько-нибудь заметного эффекта. Однажды Юмашеву пришлось возглавить группу из пяти лётчиков для доставки секретного пакета командиру кавалерийского корпуса. Лётчик Иванов должен был сесть на рыхлый снег, где его ожидали специальные люди. Самолёт был на лыжах, поэтому скорость его снизилась на 40 км/час по сравнению с обычным самолётом с убирающимся шасси. Иванов приземлился в тылу врага на неподготовленном аэродроме (точнее – просто на заснеженной поляне), передал этот пакет и принял от кавалеристов другой. Когда он взлетел, вся группа направилась на свой аэродром. Погода была плохая. На обратном пути их атаковали Ме-109. Один из наших лётчиков был сбит. Юмашев и остальные, в том числе и Иванов с пакетом, благополучно вернулись. Приказ был выполнен в тяжёлых условиях. Однако начальство «сверху» никак на это не среагировало. А случай, безусловно, заслуживал иной оценки. Позже командир кавалерийского корпуса был вывезен на По-2. Помню, как на одну из разведок переднего края под Ржевом в компании истребителей – лётчиков-испытателей я летел с Б.С.Вахмистровым и был внезапно атакован немецким истребителем с очень, видимо, большой высоты, так как его никто не заметил. К счастью, у нас обошлось без потерь, а немец ушёл, пикируя… За мою бытность командиром авиадивизии было два интересных эпизода. Аэродром Будово был большим по размерам, с укатанными снежными дорожками. Однажды, возвращаясь с боевого задания, один из лётчиков-бомбардировщиков, обычно хорошо выполняющий боевые задания, зашёл на посадку и… вместо того, чтобы сесть на укатанную дорожку, обсаженную с двух сторон еловыми ветками, сел значительно правее дорожки прямо в сугроб. Конечно, последовал «полный капот» (т.е. самолёт перевернулся). Ни сам лётчик, ни кто другой не мог объяснить причины такого «затмения» сознания. Есть только версии. Во время выполнения боевого задания его ведомый был сбит немецкой зениткой. Мне думается, что это и повлияло на ведущего. Я остановился на этом случае потому, что меня всегда интересовала психологическая сторона работы лётчика. Второй интересный случай произошёл на этом же аэродроме. Истребители и бомбардировщики были выведены на линейку на краю аэродрома для выполнения боевого задания. Осталось ждать сигнала: «Все по самолётам!». Высота облачности была не более 200 метров. Я ехал на машине вдоль самолётов и вдруг увидел, как лётный состав, находящийся возле самолётов, с необычайной проворностью бросается под самолёты. Я остановил машину, открыл дверцу и увидел, как «Юнкерс-88» начинает разворачиваться над серединой аэродрома, собираясь обстрелять наши самолёты. Но в этот момент он получил с земли очередь из крупнокалиберного пулемёта. Видимо, пули попали в баллон с кислородом, так как «Юнкерс» взорвался и у него отвалился хвост. Самолёт беспорядочно упал с высоты 50 метров. Это был тот самый «Юнкерс-88», который как-то подбил наш По-2 в километрах тридцати от аэродрома. Все три члена экипажа «Юнкерса» погибли при падении самолёта. Пример самообладания пулемётчика! Ещё один, курьёзный, случай. Один из наших штурмовиков летел с ремонтной базы в Калинине к себе в часть, расположенную на западе от Торжка. Когда он долетел до Торжка, то вместо того, чтобы лететь по дороге на запад, он перепутал дороги и полетел на Ржев, который в это время был занят немцами. Перелетев фронт, он вышел прямо на аэродром, расположенный прямо рядом с городом. Летел он на высоте всего 250-300 метров. Когда лётчик и штурман увидели, что на аэродроме стоят самолёты с фашистскими свастиками на крыльях, и немцы, как тараканы, прячутся под самолёты, они опомнились и развернулись, чтобы поскорее удрать домой. Никто не успел даже выстрелить по ним, и они, перелетев снова фронт, долетели до Торжка, разобрались в ориентировке и благополучно прилетели в свою часть. Все эти случаи на фронте я описываю как воспоминания, а не разбор боевых действий. Получив опыт в дивизии, я не был удовлетворён согласованностью действий между различными родами оружия, о чём я уже упоминал выше, и написал об этом Сталину. На другой день я получил приказание немедленно прибыть в Москву. По прибытии в Кремль (13 февраля 1942 года.) , я доложил Сталину свои впечатления и соображения об организации и использовании авиации в боевой обстановке. Сталин выслушал меня и сказал:

– Вот что, у нас скоро будет командующим ВВС Новиков. Вы ему обо всём этом и доложите.

Он снял трубку телефона и сказал:

– Товарищ Новиков, к Вам сейчас зайдёт товарищ Громов. Вы его выслушайте внимательно и подготовьте приказ по этому поводу, а Громова назначьте командующим ВВС Калининского фронта.

О возражении не могло быть и речи! * * * С моим назначением совпала неудачная операция под Ржевом. Для участия в ней были подготовлены большие силы, но погода сыграла коварную роль. Утром при артиллерийской подготовке полил сильный дождь, не прекращавшийся несколько дней. Облачность была настолько низкой, что местами доходила до наземного тумана. Поэтому в первые дни авиация была лишена возможности эффективно работать. Артиллерия застряла в непролазной грязи. Наступление приостановилось. Вскоре наступило затишье, а за ним – новая подготовка к следующей операции. Начальником штаба ВВС фронта, а позже 3-ей воздушной армии был Н.П.Дагаев, о котором я уже говорил. Работать с ним было очень приятно. После посещения штаба фронта с ежедневным докладом командующему фронту и получения от него указаний мы возвращались к себе в час или два ночи. В штаб фронта мы с Н.П.Дагаевым, а позже – с А.С.Прониным (Пронин Александр Семёнович (1902-1974) – генерал-майор авиации.) , часто ездили верхом на лошадях в сопровождении своих адъютантов. Я страстно любил лошадей и эти «друзья» были у нас лучшим средством связи. Тряска на «Виллисе» не только не доставляла никакого удовольствия, но была, к тому же, и небезопасна, так как днём фашистские истребители «охотились» за такой «добычей». А ночью, когда приходилось зажигать фары, немцы осыпали нас осколочными бомбами. Летом, а особенно весной и осенью, когда дожди исключали всякую возможность ездить на «Виллисе» по дорогам, приходилось днём пользоваться По-2, за которым фашисты тоже охотились. Всё это я пережил сам. На лошадях же мы по бездорожью значительно сокращали путь. Не говоря уж о том удовольствии, которое доставляла верховая езда. Тем не менее, находились люди, считавшее этот вид транспорта «барством». Оба мои начальника штаба – и Н.П.Дагаев, и А.С.Пронин очень любили и умели хорошо ездить верхом. Поэтому этот способ сообщения стал у нас основным. В обязанности сопровождавших нас адъютантов вменялась охрана, и их бдительность была на высоте. О своих адъютантах я напишу немного позже. Вернувшись из штаба фронта, мы садились за стол в очень ограниченной компании приятных и интересных друг другу людей. Кроме Николая Павловича, бывшего актёра, в общей трапезе принимали участие: начальник службы вооружения Боб Вахмистров, фанатически влюблённый во все виды оружия, поэт, известный своими стихами на авиационные темы всему авиационному миру; начальник оперативного отдела – скромный культурный человек, хорошо знающий литературу и неплохой чтец. Иногда компания этими людьми и ограничивалась. Это были часы так называемого отдыха: ночью, единственный раз в день мы говорили на все темы, кроме деловой. О литературе. О музыке. О вечно прекрасной природе, о лошадях, обо всём… Декламировали, читали… И расходились, восхищённые красками нового рассвета. И тогда, и сейчас в моей душе сохраняется самое светлое, самое тёплое чувство к Н.П.Дагаеву. Оно навсегда останется неизменным. * * * В одну из пауз между боевыми действиями к нам в армию «заглянул» Малый театр во главе с А.А.Остужевым, Аксёновым, Орди и другими актёрами. Они показали нам чудесный спектакль. А главное – мы прикоснулись к удивительному миру прекрасного. Ночью, сидя за нашим традиционным столиком, мы не только слушали своих дорогих гостей, но и сами читали им любимые произведения. Но самым незабываемым было выступление Остужева! Больной старый актёр встал в угол комнаты, сосредоточился и начал читать «Скупого рыцаря». Как он читал!.. Вспоминаю, что этому предшествовала серьёзная подготовка в течение всего дня. Мы могли наблюдать, с каким напряжением и воодушевлением работал знаменитый актёр, вспоминая роль, чтобы порадовать своим творчеством небольшую группу ценителей-фронтовиков. Он долго ходил по лесу, бормоча

текст, а вечером с огромной силой раскрыл перед нами образ пушкинского Скупого рыцаря. Это был чудесный контраст между кромешным адом войны и кратким ощущением прекрасного для жаждущей, истомившейся по нему, души. Позже все участники бригады сфотографировались вместе и прислали мне фотографию с надписью: «Всегда с Вами». Спасибо нашему дорогому Малому театру и всем работникам искусства! * * * Следующая для меня операция началась под Великими Луками. Сопротивление немцев было сильным, но они уже неизбежно отступали. Работать авиации в районе Великих Лук было очень тяжело: мало аэродромов. Во многих местах радиус действия самолётов ограничивал эффективность применения авиации. В этот период было введено новшество. Оно выразилось в образовании корпусов, как более мощных соединений авиации. Новшество было, безусловно, перспективным. Его введению предшествовала специальная демонстрация под Москвой, на которой присутствовал весь Центральный Комитет партии. Я был вызван для наблюдения за этой демонстрации. К.Е.Ворошилов поинтересовался моим мнением о нововведении. Я высказал ему своё одобрение. Но на Калининском фронте, при малом количестве аэродромов, причём удалённых друг от друга, взаимодействие корпусов очень затруднялось. А без взаимодействия их использование было неэффективно, рискованно, а иногда просто пагубно. В период затишья меня перевели на Западный фронт, где я приступил к командованию 1-ой воздушной армией. Здесь я встретил другого начальника штаба – моего горячо любимого Александра Семёновича Пронина! Это был отличный начальник штаба, прекрасный товарищ, обаятельный милый человек, беспредельно (не менее чем в военное дело) влюблённый в свою жену – Аллу Константиновну Тарасову (Тарасова Алла Константиновна (1898-1973) – народная артистка СССР, известная актриса МХАТа.) . Чистотой души он покорил моё сердце. Но… он был отчаянным спорщиком. Эти «скандальные» споры возникали всегда, когда вопрос касался лошадей и их достоинств. Кончалось всегда тем, что он «умирал» от смеха, а я мысленно вынимал пистолет и стрелял в него в состоянии исступления из-за невозможности переубедить его. Конечно, мы оставались верными друзьями. Наши взаимоотношения по существу углубились с той паузы в боевых действиях, которая застала нас в местечке Сырокорень. Эти волнующие дни мы всегда вспоминаем как отраду в минуту тяжёлых испытаний среди ада войны. В то время к нам на фронт приехал МХАТ. Пустой сарай превратился в театр с занавесом, на котором красовалась эмблема театра – Чайка. Трудно передать чувства, обрушившиеся контрастом после военных дум и решений о боевых действиях, когда мы со сцены услышали: А.К.Тарасову; молодую, как сейчас помню, в бордовом бархате Калиновскую; А.П.Зуеву и многих других замечательных актёров МХАТа, с сияющими вдохновением глазами… Они вызывали бури, перевороты в душе, мысли о призвании человека на земле… Во время этого затишья я, решив воспользоваться передышкой, провёл разбор деятельности французского полка «Нормандия», прикомандированного к 1-й воздушной армии. Для этого я вызвал к себе командный состав полка. В начале боевой деятельности, как я узнал, французы несли неоправданные потери. Летали же они блестяще и виртуозно. Дрались безупречно храбро, никогда не считаясь с численностью вражеских сил. Однако они вели войну в воздухе в том джентльменском стиле, который существовал в первую мировую войну: бросали письма с малой высоты на аэродромы противника с вызовом на «дуэль» в воздухе и т.д. Немцы же встречали их зенитным огнём и нападали организованно превосходящими силами. Нужно было в корне изменить их методы и способы ведения войны в воздухе. Взаимодействие и организованность должны были стать во главу угла. Тактика и организация были для них новыми. Этот разбор вскоре дал положительные результаты. «Нормандцы» стали воевать эффективно и отлично. Некоторым из них было присвоено звание Героев Советского Союза. В 1945 году французское правительство наградило меня высшим французским орденом – Командорским орденом Почётного Легиона. Интересна история возникновения этого ордена. Орден был учреждён Наполеоном и имел три степени: солдатский орден Почётного Легиона, офицерский и командорский (для высшего воинского состава). Традиция требовала, чтобы все французы в общественном месте тотчас же вставали при входе туда кавалера этого ордена. Не знаю, сохранилась ли эта традиция сейчас. Надо признать, это был достойный знак наивысшего уважения к награждённому. Материально награждённый обеспечивался до конца своих дней. Его дети имели право поступать в высшие учебные заведения без экзаменов. А как не вспомнить приезд в 1-ю воздушную армию фронтовой бригады артистов цыганского театра «Ромэн». Я всегда любил цыганские песни и пляски – зажигательные, жизнерадостные. А началась эта любовь ещё с той поры, когда вся Москва знала, что в Петровском парке живут лётчики и цыгане. Поэтому с такой радостью восприняли мы их приезд. Вообще, люди искусства делали огромное дело, приезжая на фронт, подвергаясь опасности попасть под бомбёжку или обстрел. Петь, плясать, играть зачастую под аккомпанемент летящих немецких самолётов. Но какой же эмоциональный подъём возникал в нас, людях, ради которых они совершали свой подвиг, после их выступлений. С военных лет у меня сохранились дружеские отношения со многими цыганами из театра «Ромэн». Особенно я преклонялся перед искусством тогда уже очень пожилой Христофоровой, удивительной певицей своего жанра; перед Радой и Николаем Волшаниновыми и другими. Я считаю, что за одно только исполнение «Не уходи ты, мой голубчик» и «Я ехала домой» Раде можно было бы сразу присвоить звание народной артистки СССР. С таким мастерством и чувством она пела! Каждое послевоенное посещение театра «Ромэн» было большим праздником для нас с женой. С цыганами у меня в памяти связан и такой забавный эпизод. Зимой 1925-1926 года я узнал, что назначен в перелёт по Европе, который должен был состояться в августе 1926 года. Весной этого года, в тёплый майский воскресный (выходной для меня) день, я со своими знакомыми – мужем и женой – гулял в Сокольниках, на природе. Было сравнительно людно, у всех – праздничное настроение. Я был, как всегда в то время, одет в военную форму. Вдруг к нам подошла цыганка. Остановилась, посмотрела на меня и говорит: «Счастливый ты, скоро за границу поедешь. Давай погадаю!». Военная форма не позволила мне удовлетворить её просьбу. Да и в то время к слову «счастье» я относился небрежно, так же как и к своей будущей судьбе. Молодость есть молодость. Теперь я бы задал этой цыганке вопрос: как она понимает слово «счастье»? И сам задумался бы… * * * Авиация 1-й воздушной армии работала главным образом (как и всегда в наступательных операциях) по обеспечению разгрома переднего края противника и действовала довольно успешно, особенно при Спас-Деменской операции. Командование признало отличное применение и действия нашей армии в этой операции. Я был награждён орденом Суворова 2-й степени. Но были и неприятные моменты, омрачавшие настроение, как говорится, «в бочку мёда попала ложка дёгтя». В этой наступательной операции бомбардировочный корпус генерала Ушакова, приданный для усиления удара с воздуха, одним из своих соединений нанёс удар по своей территории. Причём под бомбёжку угодили заместитель командующего фронтом и мой заместитель. К счастью, всё обошлось благополучно, но несколько испортило общую картину действий авиации. Одну операцию я вспоминаю с особо большим удовлетворением, как свой творческий успех. Началась наша наступательная операция по взятию Смоленска. После артиллерийской подготовки наши войска двинулись в наступление в направлении южнее Смоленска, чтобы обойти его с целью окружения. Но немцы стали сильно мешать продвижению наших войск своей бомбардировочной авиацией. Особенно мешали пикирующие бомбардировщики «Юнкерсы-87». Воздушной разведкой было установлено, что эти бомбардировщики сосредоточены на большом аэродроме размером 3 на 3 километра в Боровском, расположенном южнее Смоленска, возле железной дороги. Я обратил внимание, что немцы прилетают утром, днём и вечером, а ровно в 13 часов они обедают по установленной традиции. Воздушная разведка это подтвердила. Эта традиция натолкнула меня на мысль произвести внезапный удар по немецкому аэродрому именно во время обеда. Аэродром Боровское был далеко, и наши штурмовики слетать туда для нанесения удара не могли, не говоря уж об истребителях. Поэтому я решил нанести удар гвардейской бомбардировочной дивизией генерала Андреева, самолётами Пе-2 и ровно в 13 часов 10 минут, т.е. в самый разгар обеда. Для более успешного выполнения задачи я решил применить следующий тактический приём: вся дивизия должна была пройти мимо неприятельского аэродрома в нескольких километрах, а затем, развернувшись, напасть на аэродром с тыла, как бы возвращаясь к себе домой после задания. В этом случае противник мог подумать, раз они возвращаются, то бомбы уже сброшены и опасности не может быть. В этом состояла вся «соль» успеха. Наши самолёты несли главным образом осколочные и зажигательные бомбы для уничтожения самолётов противника и немного фугасных бомб для разрушения построек. Бомбардировка была исключительно удачной. Все наши самолёты благополучно вернулись домой, ни один не был даже подбит. Зенитки начали стрелять лишь по самым последним самолётам, но безрезультатно. Снимок, сделанный с головного самолёта, показывал, что на аэродроме масса самолётов противника, обступив бензозаправщики, заправляется горючим; а снимок с последнего самолёта представил картину полного хаоса на аэродроме: горели постройки, бензозаправщики, некоторые из которых были перевёрнуты вверх колёсами, горели разбросанные в беспорядке самолёты. После этого нашего удара с воздуха наши войска быстро обошли Смоленск. Через четыре дня мы ходили по этому аэродрому. Одна из фугасных бомб угодила в столовую, где было убито более 100 человек лётного состава. Немцы три дня хоронили убитых. Об их боевых вылетах не могло быть и речи. Внезапное нападение с тыла было для немцев неожиданным. Психологический этюд удался полностью. Во время операции на Курской дуге, когда наши войска готовились нанести удар с северного фланга, в направлении на Брянск, наша авиация снова успешно работала по переднему краю противника, помогая наземным войскам продвигаться вперёд. Здесь мне выпало удовольствие познакомиться с удивительным человеком, незабываемо колоритной фигурой, лихим кавалеристом генерал-лейтенантом В.В.Крюковым. Его гвардейский конный корпус действовал очень активно и двигался, часто опережая технические войска, которые застревали в нашем чернозёме. Этот человек вообще не ведал страха, попадая со своими конниками в очень тяжёлые положения. К сожалению, ныне Герой Советского Союза Владимир Викторович Крюков вместе со своей женой, прославленной и любимой всеми Лидией Андреевной Руслановой (Русланова Лидия Андреевна (1900-1973) – певица, прославившаяся исполнением русских народных песен.) покоится на Новодевичьем кладбище. На Западном фронте я познакомился ещё с одним удивительным человеком – И.А.Леоновым, грезившим авиацией и просто не мыслящим себя не лётчиком. Паренёк из Орловской области, из небольшой деревушки, затерянной в лесу, совершил во время войны подвиг, равного которому нет в мире. Если страсть и увлечённость присущи человеку с большим характером, он преодолевает все преграды, стоящие на пути к осуществлению его мечты. Именно таков Иван Антонович Леонов. Он пришёл ко мне на приём во фронтовой штаб 1-й воздушной армии после тяжёлого ранения, результатом которого была ампутация до плеча левой руки. Пришёл просить разрешения на полёты (это – без руки-то!), хотя был, естественно, признан негодным к лётной работе вообще. Но у молодого лейтенанта была такая мольба выслушать его и помочь ему, что я помог ему, хорошо понимая, что такова психология настоящего лётчика – он не может, пока живёт на земле, отказаться от мечты снова подняться в воздух. Тем более в то время, во время войны, когда все стремились внести свой посильный вклад в дело разгрома фашизма. Я спросил его, как он мыслит себе управление рычагом газа на самолёте без руки. Он очень основательно объяснил мне, что придумал специальное приспособление – дюралевый протез на левое плечо. Достаточно было небольшого движения плеча, и протез перемещал рычаг управления газом на необходимую величину. Так Леонов решил трудную проблему управления самолётом лётчиком с одной рукой. Леонов летал на По-2 в эскадрильи связи 1-й воздушной армии. Летал хорошо, выполнял все задания, как ни сложны они были. Получил ещё одно боевое ранение (в ногу), но вновь вернулся в строй. Вот что значит настоящий герой (16 февраля 1995 года И.А.Леонову присвоено звания Героя Российской Федерации.) , настоящий лётчик и мужчина. После войны мы встречались много раз. Он приезжал в Москву из Тулы, где сейчас живёт. И всегда он производит впечатление основательного, с большим сердцем Человека. Поразительна и его послевоенная биография. Не всякий здоровый человек возьмёт на себя обязанность быть отцом большого семейства. А Иван Антонович усыновил четверых детей, да и своих у него двое. И работу искал не полегче, а потруднее – и опять связанную с детьми, с молодёжью. Молодец! Я восхищаюсь его умением и стремлением преодолевать самое трудное в жизни, быть победителем. * * * Самое неприятное в воспоминаниях о пребывании на фронте – это встречи с командующим фронтом и с командующим ВВС. Последний (имеется в виду А.А.Новиков.) явно побаивался моей конкуренции, причём совершенно напрасно, так как я не был склонен к карьере, а наоборот – не знал, как от неё избавиться. Но пока шла война, думать об этом было нечего. Не любило меня начальство, особенно А.А.Новиков, ещё, видимо, и из-за того, что я во всех трудных случаях обращался прямо к И.В.Сталину. А Сталин меня хорошо знал, как человека объективного, честного, точного и исполняющего всё до конца безупречно. Он относился ко мне с доверием и уважением. Но при этом я никогда не был «голенищником». Сталин это хорошо знал и поэтому относился с уважением, всегда обращался ко мне на «Вы». Но на фронте, как и в мирное время, во многих случаях я обходился без наград, не особенно обращая на них внимание, хотя, признаюсь без излишней скромности, явно был их достоин. Но люди есть люди. Я горжусь не орденами, а своими делами. Это для меня всегда было и остаётся лучшей наградой, обоснованной объективно, не по докладам чиновных людей. Я люблю свой народ, а он любит меня. Эту радость я вкусил и более чем удовлетворён. * * * Будучи уже заместителем командующего ВВС по боевой подготовке фронтовой авиации, я получил приказ немедленно принять меры по прекращению катастроф на самолётах «Аэрокобра». Лётчики, попадая на них в перевёрнутый штопор, погибали. Я собрал в НИИ ВВС инспекторов по технике пилотирования всех полков, укомплектованных «Аэрокобрами». Туда же были доставлены несколько «Аэрокобр». В этом высоконаучном учреждении ВВС надо мной стали подсмеиваться:

– Придётся, товарищ генерал, собрать автомашины с сетками, чтобы помочь падающим!

– Поживём – увидим, – ответил я.

Каждая «Аэрокобра», предоставленная для полётов, была тщательно проверена и загружена военным снаряжением (в смысле его веса и размещения) в точности по американской инструкции.

Затем я собрал всех инспекторов в классе и прочёл им лекцию. Её содержание было весьма простым и доходчивым. Во-первых, говорил я, как лётчику определить, в каком он штопоре – простом или перевёрнутом? А очень просто: если самолёт вошёл в штопор, то первое, на что надо обратить внимание, это – висишь ты на ремнях или тебя прижимает к сидению. В первом случае ты в перевёрнутом штопоре, а во втором – в обычном.

Во-вторых, как нужно действовать, чтобы прекратить вращение самолёта? Если штопор перевёрнутый, т.е. ты висишь на ремнях, то следует «дать» ногу, противоположную вращению самолёта. Через несколько секунд (т.е. через полтора витка) нужно взять ручку НА СЕБЯ. А в обычном штопоре сначала «дают» ногу, противоположную вращению самолёта, а через полтора витка дают ручку ОТ СЕБЯ. Вращение и в том, и в другом случае прекращается, а самолёт выводится из пикирования.

После этого мною были объяснены способы выполнения всех фигур высшего пилотажа. Далее последовало практическое выполнение всеми без исключения инспекторами всех фигур высшего пилотажа и в конце – выполнение обычного штопора. Я предупредил, что если у кого-то произойдёт случайный срыв в перевёрнутый штопор, то действовать надо так, как я рассказал.

Все инспектора проделали весь высший пилотаж. Только один из них сорвался в перевёрнутый штопор при выполнении петли, но действовал правильно, вышел из штопора и, ликующий, доложил: «Спасибо, товарищ генерал, за указания. Всё в порядке, я цел!». Этот случай особенно хорошо подтвердил возможность надёжно летать на «Аэрокобрах» и, главное, вселил уверенность в остальных лётчиков. Комментарии, как говорится, излишни. Те, кто подсмеивался надо мной, «поджали хвост». Я только не мог понять, почему это было поручено мне, когда есть высшее научное учреждение Военно-воздушных сил – Научно-испытательный институт. Это, конечно, было одной из выходок А.А.Новикова. Вопрос никто не мог решить, даже научное учреждение, авось Громов решит – он же профессор, к тому же по специальности «Техническая эксплуатация самолётов и моторов». Одобрения этой моей работы не помню.