Набат
Шрифт:
Каждый день — либо с утра, либо к вечеру — маляр бывал навеселе. Поводов для этого было много: начало работы, окончание ее, встреча с хорошим приятелем, — а приятелями у него были чуть ли не все городские жители, — канун праздничного дня или самый праздник, а не то веселился и без особой причины. Жена, встречая загулявшего мужа, каждый раз устраивала большой шум, но так как это случалось ежедневно, то и сам Михаил Матвеич, и соседи не обращали на бабьи вопли и крики никакого внимания.
...Жарко, душно. Лохматый агутинский кобель часто и отрывисто дышит, свесив длинный,
И квасом и холодной водой стараются агутинские домочадцы освежить себя, а губы через минуту опять сухие, того и гляди потрескаются.
— Жарко? — переспрашивает Михаил Матвеич жену и советует ей: — А ты в баню сходи, освежись.
При одной мысли о бане она давится горячим сухим комком, подкатившим к горлу, и чувствует, как по спине льется пот. Но Михаил Матвеич вовсе не шутит. В жару баня — самое верное средство. Клин клином вышибать надо.
Хотя он нынешний денек и похваливал, но к концу работы разморило и его самого. С утра на солнцепеке стоял, красил крышу на конюшне у протопопа. Собрал дома узелок с бельишком, захватил веник под мышку и — в путь.
В баню он уходил всегда надолго, потому что там неизменно попадал в круг приятелей, с которыми надо обстоятельно обо всем поговорить. Одни оденутся, уйдут, наслушавшись его разговоров, а другие только появятся — и с ними опять-таки надо перекинуться словом. Случалось, что и сам уже начинал одеваться, — и как раз в эту минуту в дверях показывался закадычный дружок.
— Кондрат!..
— О, Михайло!.. Здорово!
(В последний раз виделись третьего дня на базаре, а встречаются так, будто невесть сколько времени миновало.) Слово за слово — и пошел разговор. Скинет Михаил Матвеич только что надетую чистую рубаху и пойдет снова в мыльню, чтобы, плеща водой, поговорить с дружком по душам, вместе попариться еще раз, а потом, остывая, с часок в предбаннике посидеть.
Дома ждут-ждут, не запарился ли.
Зло шипя, густым клубом вырывается пар из раскаленной печи, окутывает полок, скрывая сгорбившегося Агутина. По-рыбьи, открытым ртом ловит он горячий воздух и на минуту-другую спускается вниз — раскрасневшийся, будто с ободранной кожей. Вокруг белесая мгла, в которой смутно, как тени, виднеются людские тела. Слышны плеск, клокотанье воды да тяжкие вздохи. На полу — и то долго не усидишь, а сунется кто-нибудь сюда из общего банного зала, сразу ему перехватит глотку горячим паром, — и как очумелый назад.
— Дверь закрывай, чего выхолаживаешь?! — покрикивает Михаил Матвеич. — Только и знают, что шмыгают. — И, будто вправду озябнув, поднимается на ступеньку-другую повыше. — Вон опять черт несет... — И — осекся, вглядываясь в большую белую тушу, ступившую в клубящийся парной туман.
Сидевшие на полу поднялись.
— Кузьме Нилычу — наше почтение!
Из клубящегося пара выступила рослая, тучная, с дремучей седой бородой и низко свисающими усами фигура. Это был семидесятилетний купец Кузьма Нилыч Дятлов, самый богатый человек в городе. Он пренебрегал
— А я думал, нонче не протолкнешься сюда. В Подгоренской завтра престол. — И, шумно вздохнув, старик молитвенно прошептал: — Николе-угодник, святитель мирликийский... Ты, что ль, Агутин, это? — пригляделся к сидящему на третьей ступеньке полка Михаилу Матвеичу. — Ну-ка подвинься, погреться дай.
— Вешний Никола — веселый день, — чтобы завязать разговор, начал Агутин. — Гулянья много бывает.
— У тебя все дни веселые, — заметил Дятлов. — Только не годится так, братец мой, о святом празднике говорить. «Веселый день»... — неодобрительно качнул старик головой.
— Я это в тех смыслах, Кузьма Нилыч, что именинников много приходится, — пояснил Агутин. — У меня справа и слева соседи, и оба, в аккурат, Николаи. И того надо поздравить сходить и другого.
— Это сам бог велел, — кивнул Дятлов. — Предвкушаешь, значит... Там поднесут, в другом месте — тоже... Приходи, коли так, и меня поздравь с праздником. Хоть я и не Николай, но тоже рюмашечку поднесу. — И благосклонно похохотал. — Совсем запьянцовский ты, Мишка, стал.
— Говорится так, Кузьма Нилыч: кто пьян да умен — два угодья в нем.
— Ишь ты! — удивился Дятлов. — Полагаешь, что не глупой? А я думал, что и ты у нас на манер Сашки Добычина. Не сказать, что совсем дурак, а блажной. — И опять побулькал смехом старик в скрытом бородой горле.
Другому человеку на такие слова мог бы Михаил Матвеич ответить какой-нибудь дерзостью, но как связываться с этим? И обидит, а промолчишь. К тому же — и годами он постарее. Озлобится — допекать начнет. Сказал только:
— Чего же ты меня, Кузьма Нилыч, обличаешь? Я и так перед тобой нагишом весь.
В парной, из уважения к Дятлову, перестали греметь шайками и плескаться водой. Некоторые пытались угодливо поддержать и слова и смех Кузьмы Нилыча, вставить что-нибудь от себя, но Дятлов оставлял их слова без внимания. Решив смягчить колкость, похлопал широкой пухлой ладонью по щуплому и костлявому агутинскому плечу и добродушно проговорил:
— Ты у нас человек веселого ремесла.
— С этим вот доподлинно соглашусь, — подхватил его слова Агутин. — Хотя, Кузьма Нилыч, и вашему брату печалиться навряд ли приходится. Веселей торгового дела ничего не придумаешь, и самые развеселые люди — господа купцы будут. У них все под музыку: чуть тряхнул карман — звенит в нем, играет. Тоже ремесло подходящее. Живи — не скучай.
— Значит, и у тебя веселое дело в руках, и у нас? — уточнял Дятлов. — Поравнялись, можно сказать.
Агутин не понял многозначительности, с какой сказаны были эти слова. Простодушно ответил:
— Выходит, что так.
— Вот и выходит дурак из тебя. Весь наружу выходит — рассердился вдруг Дятлов и, тяжело поднимаясь, сильно оперся рукой на плечо своего собеседника. Михаил Матвеич поморщился, невольно пригнулся, но промолчал. — Сидит еще рядом, — брезгливо отряхнул Дятлов руку.
— Да ведь это ты подсел ко мне, — поправил его Агутин.