Набат
Шрифт:
— Сам квартальный сказал: неблагонадежный, мол, вьюнош. Под надзор полиции прислали сюда...
Не миновать было старикам Брагиным идти в этот день к отцу Анатолию. И посоветоваться надо с ним, и поздравить попадью-именинницу.
— Ну, сынок... Ну, наделал делов... Не знаешь, как теперь на люди показываться, — вздыхал Петр Степаныч.
— Собирайся, отец, пойдем... А ты, Варя, покорми его, как придет. Голодный, поди... — И, улучив минуту, когда старик был в другой комнате, мать сунула Варе рублевку. — Придет — передай ему. Господи... господи...
Хотели поговорить с отцом Анатолием сразу после именинного обеда, но за столом Петр Степаныч почувствовал, что его будто кто кольнул
«Перепил...»
Подкатило к сердцу, кольнуло сильнее и разом ударило в голову, будто расколов ее на невидимые осколки. Ухало в ушах соборным большим колоколом, раскачивало, разбивало: бом!.. бом!.. Валились какие-то тяжелые груды и с грохотом пропадали во тьме широко раскрытых, но ничего не видящих глаз. Из-под сползающего тела Петра Степаныча наклонился и выскользнул стул. Старик Брагин хотел удержаться за что-нибудь, схватился рукой за скатерть и потянул ее за собой.
Дзынь... Бом!.. — разбивались рюмки, тарелки.
— Петр Степаныч... Что это?.. Господи!..
— Петра, слышь... Отец... Пет...
А Петр Степаныч вытягивался, и гул у него в ушах утихал. Только, кляцкая, сжимались и разжимались челюсти и постепенно затихая, хрипело в горле.
— Воды, воды! — вспомнил кто-то.
Лили воду на грудь, на голову, перенесли Петра Степаныча на диван, открыли форточку, обмахивали полотенцами, студили начинавшее и без того остывать тело.
Первой поняла все жена.
— Петечка!.. А-а-а!.. Кормилец ты наш дорогой...
Через час Петр Степаныч лежал у себя в доме на раздвижном столе, причесанный и строго-спокойный. Жена стояла у его изголовья и все прихорашивала своего старика: поправляла воротничок рубашки, волоски на рисках. А Варя прижалась к мертвым ногам отца и словно застыла сама.
Входили, выходили и снова входили люди, что-то говорили, вздыхали, покачивали головами.
Вечер, ночь. Монотонно читала монашка псалтырь, тихо потрескивали оплывающие свечи. Опять кто-то вошел. И опять.
А сына и зятя не было.
Глава шестнадцатая
НАВСЕГДА
Присматривался Прохор Тишин к Тимофею Воскобойникову и думал, что из всех рабочих, пожалуй, один Тимофей знает, какой дорогой нужно идти в жизни. Знает, а почему не говорит об этом другим? Почему не научит его, Прохора?
— А ты меня так и послушаешься?.. Я вот скажу, например, перестань с получки в трактир заходить, неужто тебе такое понравится? — усмехнулся Тимофей, когда Прохор заговорил с ним об этом.
— От нашей жизни только и спасенье в трактире, — заметил Прохор.
— Ну вот. А у меня правило: от любителей хоть с горя, хоть с радости бражничать — подальше держаться. Мои слова — только на трезвую голову.
— Да что ж я, пьяный, что ли, сейчас?
— Сейчас — нет, а подойдет день, хлебнешь да и развяжешь язык: вон, мол, чему Воскобойников учит! Потом и сам не рад будешь, что сболтнул лишнее, ан слово-то не поймаешь. А уши, Проша, бывают разные.
Такое предупреждение еще больше разжигало желание Прохора узнать, что за человек Тимофей. Работает он лучше всех, и на заводе все считаются с ним, даже сам хозяин. Предлагал ему должность мастера, но Тимофей отказался, не польстившись на большие деньги. На всех заводчик долговую петлю надел и играет людьми: то отпустит чуть-чуть, даст продохнуть человеку, а то так затянет, что смерть одна. А Воскобойникова
— Давай так уговоримся, — сказал ему Воскобойников. — Срок на испытание нашей дружбы положим. Будешь после получек домой с завода окольным путем ходить, чтобы «Лисабон» тебе поперек дороги не становился, тогда и поговорим обо всем, а пока... Пока — прямо скажу, смутный ты для меня.
Серьезный человек Тимофей, а дал повод Прохору в душе посмеяться. Думает, пропойцу подметил. Не знает того, что в последний раз Шибаков его, Прошку, из трактира взашей вытолкал, чтобы зря место не занимал. Тепло в «Лисабоне», светло, людно, потому и тянет туда, а вовсе не для того, чтобы пить. Да и пить-то бывает не на что. Торопиться в артельную квартиру — никто там не ждет. И некуда больше идти. А теперь и в «Лисабон» не зайдешь: Шибаков заприметил. Либо, скажет, заказывай, либо проваливай. Ему от таких посетителей толку мало.
Условия твои, Тимофей, легко выполнить.
Недолгим оказался испытательный срок. Прошло всего пять дней, и Воскобойников вечером сам подошел в артельной квартире к Прохору.
— На новоселье завтра ко мне приходи, — весело сказал ему.
Он достал из-под нар свой сундучок и мешок с вещами, — чужого не захватил, своего не оставил, — и простился с артельными, завистливо смотревшими на него.
У старухи бобылки, жившей на краю Хомутовки, снял Воскобойников маленькую комнатенку и наконец-то облегченно вздохнул. До этого каждый день опасался, что кто-нибудь из сожителей захочет покопаться в его вещах. Сундучок запирался двумя замками: один был нутряной, другой — висячий, — тем больше соблазна полюбопытствовать, что хранится за ними. Но все обошлось благополучно.
Было воскресное утро. Под перезвон церковных колоколов в воздухе кружился легкий пушистый снег. На речном льду пригородные мальчишки вызывали своих городских сверстников:
— Вот-т она, вот-т она!.. Выходи-и!..
Прохор Тишин шел к Воскобойникову, неся фунт баранок, нанизанных на мочальный обрывок. Чувствовал, что не просто справлять новоселье позвал его Тимофей. Сбудется желание поближе узнать его, и, может быть, укажет Тимофей правильный жизненный путь.
Новоявленный жилец небольшой полутемной комнатенки радушно встретил своего первого гостя. На столе сипел старенький самовар с вмятиной на боку. Одна ручка у него отломана, и ее заменяла прикрученная проволокой подкова. Вся посуда была словно нарочно подобрана: одна чашка — с трещиной, другая — без ручки; блюдца — с выщербленными краями; сахарница — с выбитым дном, замененным картонным кружочком; тарелка под хлеб — с несмываемым бурым пятном.
— Чай да с баранками — совсем по-купечески! — посмеивался Воскобойников, наливая гостю покрепче.
Первый раз в жизни пил Прохор чай, и оказалось, что пить его надо умеючи. Никак не удержать было во рту кусочек сахару, чтобы не спеша посасывать его. Хлебнет с блюдца, а сахара нет и в помине, откусит кусок баранки, а сахарок завалится под язык. А у Тимофея все ладно шло: и баранки жевал он, и чай схлебывал, а сахар, будто совсем не тая, держался у него в губах.
Многое рассказал ему Воскобойников в этот день — о себе, о прежних товарищах по работе. Рассказывал о том, как стали возникать на Руси заводы и фабрики, как жилось крепостным и как после царской воли 1861 года обманулись крестьяне в своей мечте о свободной жизни. Рассказывал о петербургской стачке 1870 года на Невской бумагопрядильне, во время которой шестьдесят прядильщиков предъявили главному мастеру требование о повышении задельной платы, как мастер выгнал их с фабрики и они подавали прошение оберполицеймейстеру уже от имени восьмисот рабочих, как были преданы суду, сосланы.