Набат
Шрифт:
Тогда сторож отвернулся и прошел стороной от них.
В сумерках к полустанку подкатил почтовый поезд. К одному из вагонов третьего класса заторопились старуха с мальчишкой, к другому подошли «арестованные», подгоняемые окриками конвоира:
— Живо садись!
Кондуктор, стоявший в дверях вагона, посторонился, давая проход, и солдат ему коротко отрапортовал:
— Арестованных срочно в Сызрань доставить.
Кондуктор понимающе кивнул.
— Двери запереть, посторонних сюда не впускать, — уже распоряжался солдат, перехватывая винтовку то одной, то другой рукой, и кондуктор молчаливо
Здесь же, в тамбуре, «арестанты» присели на корточки у закрытой двери, а конвоирующий их солдат встал, чтобы нести свою караульную службу.
— Сибирский твой глаз... Ну — сибирский... — хрипло выдохнул старик Агутин.
Алексей фыркнул и, чтобы не рассмеяться, притворно закашлял.
— Смирно сидеть!
Это была последняя «караульная служба» солдата конвойной команды Василия Агутина.
Перегон, еще перегон, и показались вечерние огни Сызрани. Поезд остановился. Первым с подножки вагона соскочил солдат. Отстраняя рукой пассажиров, суетившихся на привокзальной платформе, солдат провел по ней своих поднадзорных, стараясь поскорее уйти с ними подальше от ярких станционных огней. По глухим переулкам окраины они вышли за город, и на них пахнуло вечерней свежестью Волги. Широко, вольно раскинулась река. Много звезд было рассыпано по воде, и она омывала их, тихо плещась под круто нависающими берегами.
— Простор-то какой! — восторженно произнес Агутин.
— Широка! — крутнул головой Василий. — Много на ней всякого люда спасалось, — дошел, значит, черед и до нас. Выручай, Волга-матушка.
Они долго стояли на берегу, любуясь рекой и отдыхая. Где-то вдалеке горел костер; доносились песни, хриплый собачий лай.
В кустах перелеска, подступившего к самому берегу, устроились на ночлег. Чтобы было теплее, прижались друг к другу, и через несколько минут старик Агутин увидел себя в «Лисабоне», в тесном кругу сбившихся за столиком посетителей, и рыжебородый коренастый путевой обходчик выкладывал горячие, вкусно дымящиеся с закурчавившейся лопнувшей кожурой, рассыпчатые картофелины.
Ночь. Хороводы звезд в черном небе. Волга, будто почмокивающая во сне набежавшей на отмель волной.
Но вот, прожигая тьму красноватым отсветом фонарей, из-за поворота лесной опушки появляется перед Василием черный, лоснящийся, словно вспотевший, паровоз. Он идет напролом, не разбирая пути, подминая под себя кусты и деревья. Треск ломаемых сучьев разносится по перелеску, и Василий мгновенно вскакивает, стремительно хватаясь за винтовку.
Пестрая круторогая корова, шумно вздохнув, шарахнулась от кустов.
— Фу, дьявол... Аж в пот ударило... — выругался Василий, вытирая рукавом лоб.
Старик Агутин и Алексей были тоже на ногах и настороженно осматривались по сторонам. Гулким выстрелом щелкнул бич пастуха.
— Кыря!.. Гей!.. — крикнул он.
Багрово-оранжевый ком заспанного, словно опухшего солнца выползал за Волгой, нехотя отрываясь от земли. Василий сделал несколько осторожных шагов и вышел на край поляны, по которой рассыпалось стадо коров. На пригорке сидел пастух, парень лет семнадцати, с забрызганным веснушками лицом. Обломком косы он что-то мастерил из березовой чурки и, увлеченный своим делом, не заметил, что в
— Эй, парень!.. — окликнул его Василий.
Пастух обернулся и с удивлением посмотрел на забредшего сюда солдата.
— Один пасешь?
— Один. А что?
— Разговор к тебе будет, — шагнул Василий к нему.
Пастух отложил чурку в сторону.
— Садись, поговорим. А ежель табачком, солдат, угостишь, — вот беседа у нас пойдет — так беседа уж!
Солдат на это ничего не ответил, а уставился взглядом на его лапти. Что такое увидел в них?.. Пастух отодвинулся подальше и поджал под себя ноги.
— Разувайся, — неожиданно сказал солдат.
— Чего?
— Разувайся, сказал, — повторил Василий.
— Разуваться?.. А зачем разуваться?..
— Значит, надо — зачем.
Пастух оторопело, ничего не понимая, смотрел на солдата, а тот наскоро стаскивал с себя сапоги.
— Поменяемся, парень, с тобой.
Крепкие, почти новые кожаные сапоги солдат хочет сменять на разбитые лапти... Мерещится, что ли, такое? Нет, не мерещится.
— На, держи.
И солдат сунул ему, пастуху, свои сапоги с портянками прямо в руки. Спросил:
— Портки дашь в придачу?
— Портки?.. А как же самому-то мне быть?
— Исподние есть?
— Кабы были-то...
— Ну, кафтан напялишь, прикроешься. Только портки обязательно в придачу давай.
Пастух покосился на винтовку: добром не снимешь пристрелит либо приколет штыком. Крикнуть?.. А кто услышит? Солдат за это прикладом голову размозжит... Дрожащими пальцами стал разматывать онучи и разуваться, стягивать с себя штаны.
Василий забрал все и строго сказал:
— Ври дома, как хочешь, но никакого солдата ты видом не видал, слыхом не слыхал. Понятно такое тебе?
— Еще как понятно-то, — не поднимая глаз, ответил пастух.
— Обидеть я тебя не обидел и за выручку спасибо скажу. А теперь прощевай.
Пастух смотрел на сапоги и все еще не верил своим глазам. Кожаные, почти новые сапоги! Кроме лаптей никогда ничего не носил. Примерил один сапог, другой — в самую пору пришлись, как раз по ноге. Деготьком смазать их, чтоб блестели, да в праздник по деревне пройтись — ахнут все!.. Только бы не вернулся солдат, не отнял... Оглянулся с опаской — нет, не видно его, ушел. Сердце забилось взволнованно, радостно. Кафтан запахнуть можно будет получше да кнутом опоясаться, — срамоту и прикрыть.
— С обновкой, никак? — взглянул Агутин на возвратившегося сына и укоризненно покачал головой. — Эх, Васятка, Васятка... Видать, такой же ты беспутевый, как твой отец. Сапоги-то можно было продать, капитал денег выручить, а ты их за такую рвань отдал.
— Кончил солдат цареву службу служить, и дороже этих лаптей да портков ничего, батя, нет. Жалеть не об чем. Теперь остатнюю амуницию к шаху-монаху сбыть, чтоб глаза не мозолила.
Он скинул с себя солдатскую рубаху и штаны; вместе с бескозыркой закатал все в шинель и выискивал глазами место, куда сунуть сверток.