Набатное утро
Шрифт:
— А я тебе люб? — спросил Онфим. — Пойдешь за меня?
— Да я не крещена, — сказала, потупясь, Олка.
— То не беда! Попы окрестят. Возьми-кось подарочек.
Он протянул дочери Пелгусия затейливый гребень с резьбой, изделье изборских косторезов. Берег для матушки, чтоб отправить домой с Грикшей, да не удержался. Затягивал его, как водяной омут, прозрачный взор Ижорянки. И крест-нательник снял бы для нее!
— Ай не жаль? — усмехнулась она.
— Для тебя-то? — жарко выдохнул Онфим. — Тебя ради головушки буйной не пожалею. Полюбишь?
— Ижорянский
— А ты захоти, милуша. Поход кончится, отпрошусь у князя. Отцу-матери вено, как водится, поднесу. Тебе перстенек серебряный бирюзов-камень...
— Ладно. Сам-то ворочайся!
Вновь взмахнула косой, убыстряя шаг.
Пуща расступилась, открыв поляну с Ижорянскими шалашами. Скотина глухо позвякивала крупными, по кулаку, бубенцами...
— Славная дочь у Филиппа, — сказал Александр Ярославич, укладываясь после пиршества на покой по-походному. Онфим настлал ему сена, покрыл попоной. — Как светляк по двору мелькает...
Новый стремянной зарделся.
— А как звать? — понимающе спросил князь.
— Кличут Олкой. Ольга.
— Доброе имя. От Олега Вещего пошло. Во времена оны по пути к Киеву приметил он в Плескове юницу, нарек суженой сыновцу своему Игорю. Пока росла, ее и называли по нему: мол, дева того самого Ольга-князя, им отмеченная.
— Дивно! — приоткрыв рот, восхитился Онфим, смекая про себя, что, может, и неспроста повел его господин окольную речь о сватовстве.
Он уже забывался в счастливых мечтах, когда князь снова его окликнул, разбудив.
— Как тебя звали дома? — Он повернул к Онфиму лицо совершенно не сонное, сосредоточенно размышляющее.
— Маликом. Я был младший.
— Хорошо, что ты ушел из дому. Купеческие коврижки и заедки больно сладки! Кто с юна разлакомится, тому вовек мужем не стать. Ты ведь поначалу о ратном труде не помышлял?
Онфим покачал головой.
— Лучшее решение самое быстрое, — не то хваля его, не то подтверждая собственные мысли, проговорил Александр Ярославич. — С рассветом ладим обратно. В Новгород.
Запись рыцаря Андреаса
Биргер не был вовсе неправ, обвиняя орденских рыцарей в нерадении и предательстве. Однако, сидя в своей шведской провинции, он далекий Рим поневоле переоценивал, добавляя тому могущества, которое на самом-то деле шло под уклон. Полагаясь на папскую буллу, как на крепость (будто достаточно папе сказать «амен», что и есть в первооснове — «скала», твердыня»), Биргер решился напасть на Рустию, считая это беспроигрышным ходом, подобным простому передвижению шахматной фигуры. Кроме союза скандинавских стран, ему обещана была поддержка несокрушимого воинства — рыцарей креста и рыцарей меча. Обладай он, кроме философского склада ума, еще и практической сметкой, непременно должно было явиться соображение, что погрязшая в распрях еще в Палестине буйная рыцарская вольница едва ли изменит свои нравы под северным небом.
Ослабевший Ливонский Орден вынужден был присоединиться к более могучему Тевтонскому, но
В том же 1240 году, только в более раннее, весеннее время рыцарь Андреас посетил Новгород, может быть, имея в тайных планах прекратить взаимные неудовольствия, подновив тем престиж ордена меченосцев, в противовес крестоносцам и папской курии.
Он прибыл в Новгород не столько послом, сколько гостем. Его принимали купеческие старшины на готском дворе, приглашал к себе в дом посадник Степан Твердиславич. С тактом бывалого человека знатный немчин внес вклады одновременно казначею архиепископа и в казну игумена Антониева монастыря, отлично зная о противоборстве этих важных духовных лиц, но желая показать, что преисполнен к ним обоим равного почтения. Любезный, общительный, он понравился всем, и, когда встретился наконец с Александром Ярославичем — что было его главною целью, — молодой князь, уже премного наслышанный о нем, не сдерживал любопытства.
Дворец на Городище был строен не по-новгородски — крупно, могуче, угловато, и не по-суздальски — с кокетливой резьбой и росписью, и без позолоты кровель, как принято в Киеве, но сочетал понемногу все стили и был достаточно обширен, чтобы упоминаться в скандинавских сагах.
Приветливый Вельвен сравнил поварню князя, когда им подали на вертеле охотничью дичь, настрелянную по гоголиным ловищам Волхова (спорным, кстати, меж князем и новгородцами), с разносолами у посадника, где в постный день выставлена была и уха щучья, и пирог рассольный, и привозная белужина — всего до двенадцати перемен.
Быт Александра Ярославича казался более суров, хотя и не беден. Драгоценные поставцы для посуды и книг, песочный времямер, оправленный бронзой, ласкали взыскательный взор рыцаря. А на запивку дворский поднес ему ковш из кованого золота с крупным выпуклым сапфиром на лебединой ручке. Когда рыцарь осушил его, то и на дне выявился такой же сапфир, величиною с мужской ноготь. Ковш был тяжел, как добрый меч.
Седовласый румяный Вельвен обладал юношеской живостью в беседе, картинно описывал многие страны, которые ему довелось посетить, сыпал рассказами из быта европейских государей.
Людовик IX Французский и Фридрих Гогенштауфен, одинаково рожденные для тронов, имели, по его словам, самую различную судьбу, словно одному предназначено фортуной освещаться солнцем, а другой осужден идти по теневой стороне. Он рассказывал о галантных проделках Людовика IX, из-за чего его супруга Маргарита Прованская пролила столько слез, о ночных поединках на улицах Парижа со случайными прохожими, о страсти к путешествиям.
— Но, путешествуя, когда же король правит государственные дела? — спросил Александр Ярославич.