Набатное утро
Шрифт:
Начинались новгородские пригороды.
Послы в Новгороде
Что ни город, то норов. Новгородичи жили наособицу с тех самых пор, как в 865 году старый князь Рюрик отъехал из Ладоги и срубил себе Новый город. Был инакий слух: Новгород поставлен еще до Рюриковых времен. Вокруг буевища — могильника то в бранях, то союзно разместились три разноплеменных посада. Ильменские славяне, пришедшие с Днепра, заняли восточный берег Волхова, назвав свой погост Славном. На западном берегу расположился Людин, где жили кривичи. А первоначальным был, видимо, Неревский конец, заселенный
На буевище сходилось тройственное вече, делило места охоты, решало, как отбиваться совместно от чужаков. В том числе и от варягов. А окольный город, который стал расти на том приречном холме, обнесли стеной и назвали Новым. Князей приглашали со стороны, селили вне ограды, напоминая, что князь в Новгороде лицо наемное, временное. А свои дела они решат сами.
Владимир Киевский первым захотел испробовать на новгородичах тяжесть княжей длани. Племенных идолов он свел к одному Перуну, держателю грома, и велел возвести оному Перуну капище у истока Волхова, иначе — Мутной реки, прозванной так то ли оттого, что, вытекая из Ильменя-Мойского, она полна тиной и песком, то ли по рыбе мутень, ловимой в изобилии. Рощу по сию пору кличут Перынью, хотя сам Перун — княжеское принуждение — был нелюбим, и летописец, верно, не лгал, передавая рассказ про новгородича, который прибитого волною к берегу идола отпихнул ногой с сердитым словом: «Перунище! Досыти еси ел и пил, а ныне прочь плыви». Вот от каких времен шло новгородское своемыслие, с князьями разлюбье! Новгородич вскипает быстро. Буен, гневлив, а более того — горд. Не за обиду — одну тень ее вообразив, хватается за нож засапожный, за дубину: мол, поостерегись сердить Великий Новгород, схочем, и боярское родовое огнище лядиной порастет...
Пока Ижорянский кормчий вел лодью между обгоняющими их стругами, насадами, учанами, а иной раз встречными иноземными галеями, город перед послами разворачивался, как драгоценный свиток с буквами, писанными то киноварью, то золотом, — красив, велик, обережен!
Пристали на Словенской стороне, у Ярославова дворища, где торг шел не как на Москве — лотками, а обстоятельно, у собственных купецких домов на высоком подклете или возле храмов, построенных торговыми братствами. Церковные подвалы хранили добро надежно: у Ивана-на-опоках, у Параскевы Пятницы, у Георгия-на-торгу, у Успенья-на-козьей-бородке. Смолянами же, тверичами, гостями псковскими и полоцкими ставлены были особые дворы с каменными амбарами и лавками при них, где товар лежал в коробьях либо развешивался на жерди.
Дворище тянулось от Пятницкой церкви до Немецкого вымола; за острым забором высились щепяные крыши складов Готского двора. Видно, что иноземцы расположились в Новгороде солидно, долговременно и жили по своему уставу нестесняемо.
Ижорянская лодка еле протиснулась мимо плотов; по летней воде их пригоняли из новгородских пятин с толокном, сушеной рыбой, хмелем, орехами, клюквой. Тут же на плаву рядились купцы, забирали товар, перевозили в амбары. К другим вымолам, засыпанным рыбьей чешуей и щепками, приплавляли по Волхову доски, брусы, дрова, лучину, уголья, мох для конопаченья стен. У шведов в глазах рябило от обидного изобилья!
Разнесся ли слух о них раньше, или только теперь праздная толпа уставилась на разминающих ноги послов — те были поражены беспечной наглостью мимолетных ухмылок, уязвлены посреди нарядного многолюдья забрызганным своим измятым дорожным платьем.
Однако взошли на берег надменно, зная,
Свеи стояли подбоченившись, словно не видя никого вокруг, злорадно уставясь на противоположный берег. Оттуда, с запада, вместе с умирающим солнцем шла опасная дымная туча. И пока куполок Параскевы Пятницы безмятежно купался в лазури, а резьба каменного кокошника на храме Успенья румянилась и прихорашивалась под последним лучом — над кремлевскими стенами уже густела кровавая мгла.
Таков был вечер, когда шведские послы прибыли в Новгород. После вспоминали новгородцы как предвестье: мол, катилась грозовая волна, бежала гребень за гребнем по всей широте окоема, ан была рассеяна подобно облачному призраку!
Но сказать, что Пелгусиев вестник вовсе не смутил князя Александра Ярославича, было бы неправдой. Тот ждал беды со стороны Шелони, срубил на ней порубежную крепость, а вражья мощь пожаловала с Невы. Хорошо, что и там при крае моря была у него поставлена загодя стража...
И пока Биргер писал свой дерзкий вызов, поджидаючи обещанных папой рыцарей, Александр Ярославич чувствовал себя словно наедине со смертельно опасными ловушками. Целью его стало как можно дольше задерживать послов без ответа.
А те и сами рады вырыскивать по городу, один конец которого обширнее всей королевской Упсалы!
Глядя на новгородские мосты, цедили сквозь зубы с важностью, что, слов нет, велики, но деревянны, а в граде Флоренции есть уже мост каменный. И сады не удивляли их: ни Рель в Славно, ни тенистый Варбузьевский сад, куда бежали с детьми от больших пожаров, — в Свеарике, мол, вересковые пустоши больно хороши!
И, лишь прогуливаясь по Новгородскому кремлю, задрав головы, чтобы достигнуть взглядом верхнего креста Софии, ощутили наконец слабое всколебание почвы под ногами — так грозно, неколебимо стояла новгородская святыня и так шатки казались они сами!
Опустив очи долу, где на мощеной площади тенью лежало пятно софийского храма, смущенно пошли прочь, догоняемые хором песнопений.
— Не празднество ли у вас? — спросили думца, боярина Олония, которому тайно приказано было от Александра Ярославича смотреть постно, отвечать шведам с трепетом и подобострастием. Вот и сейчас он вздохнул, побегал взором по сторонам, промямлил, будто через силу:
— Князь молит бога избавить его от опасности. Скорбит и рыдает во храме.
Шведы приосанились и надули щеки.
Пять дней ублажали их пирами и подарками! Предлагали то охоту на лисиц, то слушание гусляров, то ловлю сомов на берегу Ильменя. И всякий раз подавались лодьи, изукрашенные цветными полотнищами, пестрыми значками на длинных шестах, плыли под звуки роговой музыки. Когда же на берегу подводили верховых коней в богатой сбруе — всякий раз иных мастью — и дарили их этими конями, то уж и не знали послы, который драгоценнее: гнедой ли конь, вороной ли, саврасый?
Послы рассуждали между собой, что, будь ярл Биргер истинный викинг, живи в нем дух Одина, не ставил бы он целью похода лишь озерную крепость, овладел бы с ходу самим Холмгардом... В блаженных мечтах они засыпали, отягощенные бесчисленными чарами приперченного меда. А едва открывали глаза — их ждали новые пиршества. За столом шведы снисходительно посмеивались над князем Александром, который сопровождал их редко, по-прежнему проводя время в молениях и трепете.
Князь был молод, подбородок у него едва курчавился, смотрел простодушно, говорил с запинкой.