Наблюдатель
Шрифт:
В ее возрасте у меня было всего два желания: трахаться и пробовать новое. Я был честолюбив, а лучше сказать, по-юношески тщеславен. Но наши с дочерью представления об амбициях диаметрально противоположны. В ее отношении к работе есть что-то до отвращения пуританское. Стажироваться в правильных местах, засиживаться в офисе допоздна, активно (прости господи) налаживать контакты – в этом она вся. Я же всегда был уверен, что рожден для чего-то великого, – и какое-то время все к тому и шло. А Кларисса чопорна и фальшива – не представляю, чтобы у нее была нормальная интимная жизнь. Такое
За это я и полюбил Астрид: она была из тех, кого Кларисса назвала бы простушкой. У нее не было каких-то особых стремлений – только жажда жизни. Она была искренней и напрочь лишенной аналитического мышления. Ей нравилось поглощать ванильное мороженое Wall’s прямо из ведерка, в одном нижнем белье прислонившись к кухонной раковине. Еще ей нравилась принцесса Маргарет – за то, что та была эдакой «бунтаркой»; она даже имя Астрид себе взяла, сочтя его «шикарным и экзотичным». Пожалуй, на этом ее попытки создать себе некий имидж заканчивались.
– Очень хочется написать что-нибудь о писателях в изгнании, – заявил молодой человек, делая театральную паузу перед последними словами и как будто выделяя их курсивом. – Хотя можно и не в изгнании, но вроде как в вынужденной эмиграции. Байрон, Китс, Даррелл, Хемингуэй… или вот вы.
Неужели об этой хрени еще пишут в журналах? Я медленно кивнул, прикидывая про себя, когда он мог появиться на свет. В восьмидесятых? Неужели он старше Клариссы? Светло-голубая рубашка и круглые очки в роговой оправе; на щеках трехдневная щетина.
– Я тут прочел любопытную статью в The New York Times о писателе, утверждавшем, что развитию его дарования немало способствовали 35 лет, прожитых в Италии, – и задумался. Он пишет об интернете и о том, что в нашем мире лингвистические барьеры уже не актуальны. Как это влияет на язык писателя, покинувшего родину? Вот я, например, живу и работаю в Берлине уже четыре года – и до сих пор совсем не говорю по-немецки. Не читаю Бёлля и Грасса, – он улыбнулся. – Да и существует ли еще в нашем глобализированном обществе такое понятие, как «лишиться родины»?
Тут уж я не мог сдержаться и хмыкнул. Он слегка смутился – но виду не подал, как его наверняка учили в школе, или что он там окончил, – и сказал:
– Ну, потому я и хотел с вами поговорить. Хотел… «обмена мнениями».
Что у молодежи за привычка – вечно лепить на все сказанное кавычки, как будто подыскивая заголовок для следующей записи в блоге?
– Ясно, – вяло отозвался я.
Скорбный кивок.
– И я очень благодарен Клариссе за то, что помогла связаться с вами, и за эту беседу
На меня накатила тошнотворная волна ненависти к своему агенту за то, что тот согласился на это якобы небесполезное интервью, и еще больше – к себе самому, за то, что пошел у него на поводу.
– Что ж, – сказал я наконец. – Звучит совершенно потрясающе, и я с радостью поучаствую.
– Замечательно! – с энтузиазмом воскликнул молодой человек. – Просто замечательно! Знаю, что у вас в два встреча, – но, может, успею поделиться с вами парочкой соображений?
Я сделал неопределенный жест, и он завел свою шарманку:
– Влияет ли жизнь за границей на ваш язык, учитывая, что ведь теперь весь мир говорит по-английски? Изменилась ли тематика ваших произведений? Вы по-прежнему способны писать об Англии – даже покинув ее? Учитывая то, насколько ваша манера и стиль типичны для вашего поколения и социальной среды – Лондон, конец семидесятых, период Тэтчер, вплоть до Cool Britannia [24] … Ну то есть можно ли писать обо всем этом из Парижа? Или вы поэтому перестали писать романы?
24
Cool Britannia («клевая Британия») – термин, характеризующий период повышенной гордости в культурной среде Великобритании, продолжавшийся на протяжении большей части 1990-х годов.
Должно быть, на моем лице отразились истинные эмоции, потому что он вдруг застыл и теперь – хотя я с трудом разбирал отдельные слова – явно судорожно пытался исправиться. «Поэтому перестали писать романы?.. У вас был такой узнаваемый стиль…» Он еще что-то бормотал о том, как важно «не торопиться в работе над романом в наш век сиюминутных удовольствий».
– Послушайте, Джейк, – прервал я его. – Было очень приятно с вами поболтать, но мне пора – не то я опоздаю. Давайте вы пришлете мне все свои вопросы и я постараюсь на них ответить – если, конечно, еще не разучился печатать.
Он будто бы сжался, заметно пристыженный.
– Майкл, я…
– Да-да, было очень приятно. Присылайте вопросы, я на них отвечу.
– Я…
Щелчок по маленькой телефонной трубке на экране – и его лицо пропало. Сейчас мне обязательно придет гневное сообщение от Клариссы – если, конечно, у него хватит смелости ей рассказать. Вздохнув, я перевел взгляд вниз – серебристый тачпад был весь заляпан свежей ярко-красной кровью. Ее капли срывались из-под ногтя большого пальца на правой руке, а ладонь была влажной и липкой. Я машинально встал, чтобы взять салфетку, и подумал: заметит ли Лия, когда придет?
3
Лия
Если бы не очередной деморализующий день в кафе, я бы, наверное, нашла какой-нибудь не слишком правдоподобный предлог и вообще не пошла бы на эту сомнительную встречу. Вел он себя, мягко говоря, странно, и вдобавок его жена теперь явно точила на меня зуб. Эмма – которую я расспросила позже – поведала, что когда-то та была моделью, потом стала фотографом, добилась определенного коммерческого успеха, но у критиков признания не снискала. Коллега Эммы, остроумный и язвительный Реми, затянувшись сигаретой, лениво заметил, что перед объективом она смотрелась куда органичнее, чем за ним.