Наблюдательный отряд
Шрифт:
Говорить о собеседнике «он» или «она» было изысканной немецкой вежливостью.
– Не знает ли фрау, где бездельник живет? – поинтересовался Лабрюйер. – Она сделала бы хорошее дело, если бы подсказала, где искать того человека. Она не знает, что он когда-то был уважаемым человеком…
– Может быть, работал на «Фениксе»? – предположила женщина. – Я живу недалеко от «Феникса» и раза два его там встречала.
– Да, у него такая внешность и походка, что их легко запомнить. Я был бы ей признателен, если бы она расспросила соседок, – сказав это, Лабрюйер положил на стол
– Он очень любезен, – сказала женщина и, взяв деньги, сделала книксен.
Не то чтобы Лабрюйер жалел всех воришек подряд… Некоторых просто на дух не переносил, и немалое их количество могло бы предъявить дырки во рту на месте выбитых его кулаком зубов.
Ротмана он пожалел случайно. Рождественское настроение, воспоминание о давней погоне по льду, жалкий вид обреченного на голодную смерть старичка – все разом как-то смягчило душу. А вот теперь расхлебывай – ищи этого Ротмана по трущобам!
Но уже хоть было о чем рассказать Енисееву.
В фотографическое заведение Лабрюйер вернулся вовремя – понабежали клиенты, Хорь рассаживал семейство на помосте, Пича тащил туда чучело козы, Ян вовсю трудился в лаборатории, а своей очереди ждали две молодые пары, и Лабрюйер пошел развлекать их светской беседой, показывать альбомы с образцами, предлагать различные фоны.
Потом пришел Енисеев. Лабрюйер даже не сразу узнал его – контрразведчик добавил к своим великолепным усам еще и подходящую по цвету бороду.
– Это ты, брат Аякс, еще Росомаху не видел! Он тоже при бороде, – обрадовал Енисеев. – Изображает лицо духовного звания, так молодые дамочки подбегают, благословения просят. Ну-ка, пусть меня сейчас сфотографируют. Хоть на старости лет буду картинки показывать и хвастать, какой был добропорядочный.
– Никаких карточек, – строго сказал Хорь.
– Печально, фрейлен. Это чем запахло?
– Это Пича с черного хода обед нам в судках принес.
– Батюшки-светы, я же забыл пообедать…
Когда Енисеев отворил двери, ведущую в служебные помещения, все стало ясно – запах действительно был ядреный. Пича принес сосиски с тушеной капустой.
– За столом – никаких деловых разговоров, – распорядился Хорь.
– Боишься испортить аппетит? Ну, ладно, ладно! Как начальство велит – так и будет, – не в силах отказаться от вечного своего ехидства, ответил Енисеев.
– Хорь прав. Если начнем толковать о покойниках, точно кусок в горло не полезет, – проворчал Лабрюйер.
В четыре, стоило пробить настенным часам, раздался телефонный звонок. Потребовали господина Гроссмайстера.
– Я слушаю, – ответил Лабрюйер.
– С вами по вашей просьбе будет говорить госпожа Урманцева. Но просьба не затягивать разговор, – строго сказал мужчина, очевидно – кто-то из персонала полицейского участка.
– Разумеется.
Несколько секунд Лабрюйер слушал отдаленный скрежет и перестук. Наконец прозвучало нерешительное:
– Добрый день.
Говорила женщина, причем, видимо, немолодая.
– Добрый день, Анна Григорьевна. Я – Александр Иванович Гроссмайстер.
– Мне
Дыхание незримой женщины стало прерывистым. Лабрюйер понял – заплакала.
– Сударыня, сударыня, может быть, нам лучше поговорить в другое время?
– Нет, нет, сейчас, простите меня… простите, ради бога… моя девочка… Минутку, всего минутку…
Там, за тысячу верст от Риги, кто-то принес женщине стакан с водой, невнятно бубнил – успокаивал как умел. Прошло минуты три по меньшей мере, Лабрюйер терпеливо ждал, не отнимая трубки от уха.
– Простите, Александр Иванович, – наконец сказала женщина. – Я уже могу говорить. Мне сказали – вы полагаете, будто мою Машеньку убил не тот, кого судили?
– Да, я так полагаю. Виноват другой человек. Не тот студент, которого врачи признали невменяемым и пожизненно заперли в больнице на Александровских высотах…
– Где?
– Это – место, где в Риге содержат умалишенных. Там и вменяемый может ума лишиться. Сударыня, я могу задавать вам вопросы?
– Да, конечно, задавайте.
– С девочкой была гувернантка.
– Я же не могла отправить ее одну.
– Гувернантка исчезла вместе с девочкой. Мне нашли бумаги по этому делу. Они обе исчезли двадцатого мая, а двадцать пятого девочку нашли. Гувернантка же больше не появлялась.
– Да, я это знаю.
– Действительно – не появлялась? Не пыталась с вами встретиться? Не писала вам?
Женщина ответила не сразу.
– Нет, встретиться не пыталась…
Лабрюйер отметил эту паузу, сделал зарубочку в памяти и продолжал:
– Есть предположение, будто бы преступник действовал в сговоре с гувернанткой, и она вывела девочку из дома…
– Нет, нет! Что вы такое говорите! Этого быть не могло!
– Почему же не могло? Гувернантка – особа небогатая, ей могли хорошо заплатить.
– Нет, она бы не сделала этого! Совершенно невозможно!
– Почему, сударыня?
– Потому что она… она сестра моей Машеньки…
– Как такое возможно? – Лабрюйер был в полнейшем изумлении.
– Возможно. Я вышла замуж совсем молодой, мой покойный супруг был старше меня на пятнадцать лет. Вы знаете, многие мужчины до свадьбы ведут совершенно ужасный образ жизни. Не все так порядочны, как покойный Викентий Иванович. Он через год после свадьбы рассказал мне про свою внебрачную дочь. Он был в связи с гувернанткой своей младшей сестры, немочкой из Ревеля. Жениться на ней он не мог, но содействовал ее браку с очень приличным человеком, также немцем, жившим в Саратове. То есть эта женщина поселилась там, где о ней никто ничего не знал. Муж помогал деньгами, оплатил образование своей дочери. А потом там, в Саратове, случилось поветрие, вся семья погибла, кроме Амелии, она осталась совсем одна. Он узнал об этом, сказал мне, я видела – он переживает. Я тогда сказала: нашей Машеньке нужна гувернантка, давай возьмем девушку в дом, потом найдется жених, это будет по-христиански. Она образованная, знает немецкий и французский, хорошо воспитана, ее учили музыке, тут она будет под присмотром… и, в общем… вот так мы решили…