Набоб
Шрифт:
— У меня столько дел, Мариан, столько дел, — вздохнул он. — Чтобы покрыть свои долги, Лондон желает владеть Индией, всей Индией. Англии надо поддерживать свой престиж в Европе, войны обошлись ей слишком дорого. Рано или поздно доходы Компании должны будут восполнить эти расходы. И я обязан создать здесь государство вместо обычной, собирающей доходы администрации! Выжить отсюда бенгальских банкиров, реформировать собственность, разработать законодательство, которому станут подчиняться и англичане, и индийцы, искоренить злоупотребления, руководить людьми. Очистить, очистить все… Тут и налоги, и таможня, и разбойники, и восстающий Юг, и Бомбей,
Сидящая за туалетным столиком Мариан пожала плечами:
— Только не сравнивай себя с теми, кто только что приехал, не надо! Ты не какой-нибудь гриффин! Ты губернатор, тебя прекрасно приняли!
— И главное: я одинок, Мариан. Одинок, как Робинзон Крузо.
— Как потерпевший кораблекрушение?
— Если хочешь… Помнишь, Робинзон пытался построить корабль, чтобы уплыть с острова, но он даже не знал, как спустить корабль на воду?
Мариан плохо помнила эту историю, но на всякий случай кивнула.
— Вот и я строю свой корабль… не думая о том, каково расстояние до ближайшей гавани, не зная, как буду спускать его на воду! Как только появляется какое-нибудь препятствие или трудность, я, подобно Робинзону, сознательно отбрасываю их и говорю себе: «Это ничего; сначала надо достроить корабль, а потом я найду способ, как стащить его с берега…» — Он отвернулся от окна и взглянул на Мариан: — Мой корабль — это Индия. — Он произнес последнее слово с нежностью, но через секунду тон его голоса изменился: — Который час, Мариан?
— Схожу в гостиную, взгляну на часы.
— Возвращайся быстрее. Завтра я должен уехать на рассвете.
Он в двух словах рассказал ей о предстоящей встрече с агентом.
— Почему бы не позвать его сюда? — спросила она.
— Нет.
— Это по поводу войны?
Он не ответил.
— По поводу Франции?
— В каком-то смысле…
Больше Мариан не задала ни одного вопроса. Спускаясь по лестнице в гостиную, она вдруг вспомнила другого мужчину, который тоже говорил ей о войне и о шпионаже. Вряд ли он отказался от своей цели. Вероятно, он где-то здесь, в Индии. Эта жестокая, коварная, предательская страна создана для таких, как он. Ее вдруг охватила радость, и она начала призывать войну, мечтать о маленькой, приютившейся на берегу залива французской фактории, о которой давным-дав-но ей рассказывал этот мужчина и где, возможно, когда-ни-будь она вновь познает счастье.
Когда она поднялась на второй этаж, Гастингс выкладывал из чемодана книги в потрепанных переплетах: Дефо, Лукреций, Юм, Макиавелли. Но один томик был почти новым.
— Дидро, мадам, француз, как и вы, — сказал он, протягивая ей книгу.
Она не взяла ее.
— Пора спать, Уоррен. Завтра я встану раньше вас, чтобы приготовить для вас одежду.
Он наконец подошел
Не сказав ни слова, она повернулась и ушла в свою спальню.
Уоррен погасил свечи. Он был доволен, что она терпеливо выслушала его, дала ему выговориться и ни о чем не попросила. Когда он стал разбирать книги, она поняла, что ей здесь не место, что он хочет остаться один.
Замечательная, замечательная женщина… Белая рабыня.
За час до восхода солнца Мариан пришла разбудить Уоррена. Он был готов через несколько минут. Она велела подать к дверям старый паланкин, который приобрела сразу по приезде. Паланкин Уоррена остался в саду, на виду у всех: пусть люди думают, что он еще спит.
— Будь осторожен, Уоррен, — сказала Мариан. — Я не люблю индийцев. Я каждый день наблюдаю за слугами, все они предатели, как и другие бенгальцы. Вдруг сегодняшняя встреча — это ловушка?
— Я доверяю своим людям.
— Но теперь ты — губернатор.
— Разве меня можно узнать?
На нем была очень простая одежда, которую он носил, когда занимал скромную должность — полотняные штаны, сюртук, истершийся на локтях, выцветшие шелковые чулки. В таком наряде губернатора трудно было узнать, несмотря даже на то, что он не стал гримироваться. Он стал похож на того, кем был когда-то: на человека, преждевременно состарившегося под грузом забот и несбывшихся честолюбивых желаний, печального и хмурого, как и вся английская Калькутта. Он попытался развеселить Мариан: показал ей деловую походку мелкого служащего Компании, заискивающее и озабоченное выражение его лица. Но она не улыбнулась.
— Неужели кроме тебя некому ходить на такие встречи? У тебя что, нет для этого людей?
— Никто никогда не послужит тебе так, как ты послужишь себе сам. Так, кажется, говорят у вас, во Франции?
— О ком ты хочешь расспросить своего агента?.. — Она помолчала и добавила: — Возможно, и я кое-что знаю и смогу тебе помочь.
— Мариан! Мы же договорились. Оставь мне мои заботы.
— Это правда, я обещала не вмешиваться в твои дела. Но, может быть, я знаю тех французов, о которых ты говорил.
— Откуда?
— Может быть, я встречала их во Франции, когда была молода…
— Давай не будем касаться этого, — прервал ее Гастингс. — Могу сказать только, что меня интересует одна индуска, очень опасная женщина… эта женщина второй раз вышла замуж за европейца, и ее муж сговорился с одним французом.
Он наблюдал за ее руками — они дрогнули.
— С кем?
— С тем, кого ты не можешь знать. Он — нечто вроде раджи, французского набоба. У него здесь есть жена и дети, он воин, как и другой, Угроонг, муж этой индуски.
Каждое слово Уоррена стучало в голове Мариан: француз женился, у него есть дети, он воин. Нет, это не может быть Сен-Любен; тот слишком эфемерен, слишком нереален и слишком осторожен, чтобы зачать ребенка. Вдобавок, он не умеет обращаться с оружием. Он причиняет зло нежно, не проливая крови, и это делает нанесенные им раны еще более болезненными, чем те, что нанесены индийским кинжалом.
К паланкину подошли слуги.
— До встречи, мадам, — пробормотал Гастингс.
— До встречи, губернатор.