Набоб

Доде Альфонс

Ни одного защитника, ни одного друга в этой ненасытной своре. Вся французская колония, казалось, была рада падению придворного, который так долго занимал и преграждал другим пути к благоволению владыки. Пытаться вырвать у бея его добычу — если только не будет шумного триумфа в Палате — нечего было и думать. Все, на что мог надеяться де Жери, — это спасти какую-то частицу, да и с этим надо было спещить, потому что он со дня на день ждал известия о полном крахе своего друга.

И Поль начал действовать, хлопотать, не пренебрегая ничем: он прибегал к восточной лести, к этой утонченной и приторной любезности, за которой кроются свирепость и развращенность нравов, к благожелательно-равнодушным улыбкам; когда человеческая ложь не помогала, он склонял голову и скрещивал на груди руки, взывая к божественному промыслу. Молодому человеку была свойственна вспыльчивость уроженца юга Франции, но он сумел воспитать в себе выдержку, и она сослужила ему не меньшую службу, чем безукоризненное знание французских законов, искаженную копию которых представлял собой тунисский кодекс.

Несмотря на происки Эмерленга-сына, пользовавшегося большим влиянием в Бардо, Полю благодаря его ловкости и осторожности удалось спасти от конфискации деньги, ссуженные Набобом несколько

месяцев тому назад, и вырвать десять миллионов из пятнадцати у алчного Мухаммеда. Утром того самого дня, когда ему должны были вручить эту сумму, он получил из Парижа депешу, сообщавшую о признании выборов недействительными. Поль устремился во дворец, чтобы опередить эту новость. Возвращаясь домой с запертыми в портфеле десятью миллионами в переводных векселях на Марсель, он встретил на дороге в резиденцию коляску Эмерленга-сына, запряженную тремя мулами, мчавшимися во весь опор. Лицо тощего филина сияло. Де Жери понял, что если он пробудет в Тунисе еще несколько часов, то рискует, что его векселя будут конфискованы, и купил билет на итальянский пароход, уходивший на другой день в Геную. Ночь он провел на пароходе и успокоился только, когда увидел, как скрываются из виду белые дома Туниса, раскинувшегося уступами на берегу залива и меж скал Карфагенского мыса. При входе в Генуэзский порт пароход, подходя к пристани, прошел мимо большой яхты, на которой среди праздничных флажков развевался тунисский флаг. Де Жери встревожился — он решил, что его преследуют, что ему придется, сойдя на берег, иметь дело с итальянской полицией, как простому воришке. Но нет, яхта спокойно покачивалась на якоре, матросы были заняты уборкой палубы и перекрашиванием красной сирены на носу; видно было, что ожидалась какая-то важная особа. Поль, не поинтересовавшись, кто эта особа, быстро прошел через мраморный город и уехал по железной дороге, идущей из Генуи в Марсель вдоль берега моря. Дорога эта, где из тьмы туннелей вырываешься к ослепительной синеве моря, восхитительна, но до того узка, что на ней нередко бывают несчастные случаи.

В Савойе поезд остановился, пассажирам объявили, что дальше ехать нельзя, так как ночью обвалился один из мостиков, переброшенных через горные потоки, стекающие в море.

Пришлось ждать инженера, рабочих, вызванных по телеграфу, — задержка, быть может, на полдня. Было утро. Итальянский городок просыпался, подернутый дымкой, предвещавшей жаркий день. Пассажиры разбрелись в разные стороны-укрылись в гостиницах, расположились в кафе, некоторые отправились погулять по городу. Де Жери в полном отчаянии ломал голову, как бы ему не потерять даром время. Он думал о бедном Жансуле, о том, что деньги, которые он везет, быть может, спасут несчастному честь и жизнь; он думал о своей милой Алине, чей образ не покидал его ни на один день во время путешествия, так же как и портрет, подаренный ею. И вдруг ему пришла в голову мысль нанять один из запряженных четверкой calesino, [57] которые курсируют между Генуей и Ниццей вдоль итальянского побережья. Эту очаровательную поездку часто позволяют себе иностранцы — влюбленные или счастливые игроки, возвращающиеся из Монако. Кучер клялся, что они будут в Ницце рано утром. Но если бы даже случилось так, что подоспевший поезд обогнал бы Поля в пути, все же вместо беспомощного ожидания на станции теперь с каждым поворотом колес расстояние, отделявшее его от желанной цели, сокращалось.

57

Calesino — небольшая коляске (итал.).

Когда прекрасным июньским утром ты несешься на четверке лошадей по белой дороге Ривьеры, то, если ты так же молод, как Поль, и сердце твое так же переполнено любовью, какое это опьяняющее, ни с чем не сравнимое наслаждение! Слева, в ста футах, море, все в пеке, начиная от круглых бухт до туманных далей, где синева волн сливалась с синевой неба; красные и белые паруса, точно распростертые крылья, скользящие по водяной глади, изящные силуэты пароходов, в виде прощального привета оставляющие за кормой дымок; у пляжей, мелькающих на поворотах, рыбаки — не больше дроздов — в пришвартованных баркасах, похожих на гнезда. Дальше дорога спускается по крутому откосу, мимо, скал и высоких, почти отвесных мысов. Свежий морской ветер доносит звон бубенчиков. Справа, на склоне горы, сосны, зеленые дубы с извилистыми корнями, вылезающими из бесплодной почвы, площадки с насаждениями оливковых деревьев спускаются уступами к широкому рву, белому, каменистому, окаймленному зеленью травы, говорящей о том, что здесь прежде протекала вода: это высохшее русло потока, по которому поднимаются нагруженные мулы, уверенно ступающие среди валунов, и где женщина, стирающая белье, склоняется над лужицей, над каплями воды, оставшимися после большого зимнего паводка. Время от времени экипаж проезжает по главной улице деревни, или, вернее, старинного городка, порыжевшего от солнца. Его домики, соединенные сумрачными аркадами, тесно прижались друг к другу, образуя подобие круто поднимающихся ущелий, с узкими просветами неба над ними. Через отверстия в стенах, похожие на входы в рудники, видны стайки ребят с головками, окруженными ореолом кудрей, корзины сверкающих плодов, женщина, спускающаяся по неровной мостовой с кувшином на голове или с прялкой в руке. Затем, на повороте, голубая рябь волн и вновь обретенная ширь…

Постепенно день разгорался, солнце, поднимаясь все выше, метало в тяжелое, оцепенелое, неподвижное, отсвечивающее, как горный хрусталь, море, выступавшее из утреннего тумана, тысячи лучей, которые падали в воду, раня ее, как стрелы, и этот ослепительный блеск воды еще усиливали белизна скал, солнечный свет и горячий ветер, настоящий африканский сирокко, поднимавший на дороге позади экипажа спиральные столбы пыли. Поль доехал до самых жарких, укрытых, от ветра уголков Ривьеры. Тут была поистине тропическая температура, тут росли на свободе финиковые пальмы, кактусы, высокие алоэ, похожие на канделябры. Видя, как эти устремленные вверх стволы, эта фантастическая растительность разрезает раскаленный добела воздух, слыша, как под колесами хрустит, словно снег, слепящая пыль, де Жери, полузакрыв глаза, загипнотизированный свинцовым полднем, представил себе, что снова проделывает утомительный путь из Туниса в Бардо, снова едет по людной дороге, среди левантинских

колясок с лакеями в сверкающих ливреях, верблюдов с длинными шеями и отвислыми губами, мулов, покрытых попонами, осликов, арабов в лохмотьях, полуголых негров, чиновников в парадных мундирах, сопровождаемых почетным эскортом. Не окажется ли там, где дорога идет вдоль пальмовых садов, громоздкое и причудливое здание дворца бея, с частым переплетом окон, с мраморными дверьми, с резными деревянными решетками, раскрашенными яркими красками? Но нет, то был не Бардо, а прелестная Бордигера, разделенная, как и все прибрежные городки, на две части — приморскую, раскинувшуюся вдоль берега, и верхний город, — соединенные лесом неподвижных пальм со стройными стволами и ниспадающей кроной; это были настоящие фейерверки зелени, исчерчивавшие небо множеством ровных борозд.

Жара стала невыносимой, лошади выбились из сил, и путешественнику пришлось остановиться на несколько часов в одной из больших гостиниц, расположенных у дороги. Начиная с ноября такие гостиницы вносят в этот чудесный, укрытый от непогоды городок элемент роскоши, космополитическое оживление аристократического зимнего курорта. Но в это время года на пляже Бордигеры не бывает никого, кроме рыбаков, да и те сейчас попрятались; виллы, гостиницы казались вымершими, все шторы и жалюзи были опущены. Приезжего провели по длинным коридорам, прохладным и тихим, в просторную гостиную с окнами на север, являвшуюся частью одного из обширных помещений, которые снимают на целый сезон; тонкие дверцы такой гостиной соединяют ее с другими комнатами. Всюду белые занавески, ковры, полукомфорт, которого требуют англичане даже во время путешествия; за окнами, которые хозяин распахнул, чтобы завлечь постояльца, задержать его на более долгий срок, — великолепный вид на гору. Удивительный покой царил в этой большой безлюдной гостинице без метрдотеля, без повара, без рассыльных — персонал появлялся лишь с наступлением прохладной погоды. Все хозяйство вела местная стряпуха, мастерица по части stoffato и risotto, а прислуживали два конюха, надевавшие в часы обеда фраки, белые галстуки и мягкие башмаки официантов. К счастью, де Жери предстояло пробыть здесь час-другой, только чтобы дать глазам отдохнуть от матово-серебристого блеска моря и сбросить с отяжелевшей головы словно надетую на нее солнцем каску с мучительно режущим ремешком.

С дивана, на котором Поль растянулся, открывался пленительный вид: рощи легких, трепещущих оливковых деревьев и лес более темных померанцев с блестящими листьями, на которых играли солнечные блики, спускались, казалось, до самого окна уступами разных оттенков зелени. Разбросанные среди нее виллы сверкали белизной: одна из них, принадлежавшая банкиру Морису Тротту, бросалась в глаза причудливостью архитектуры и вышиною пальм. Жилище левантинца, сады которого доходили до окон гостиницы, было уже в течение нескольких месяцев предоставлено знаменитости из артистического мира, скульптору Бреа, умиравшему от чахотки и поддерживавшему свою жизнь лишь благодаря этому царскому гостеприимству. Соседство со знаменитым больным, которым хозяин гостиницы настолько гордился, что охотно поставил бы его в счет, имя Бреа, так часто с восторгом произносившееся в мастерской Фелиции Рюис в присутствии Поля, воскресили в его памяти прекрасное лицо с точеным профилем, которое он последний раз видел мельком в Булонском лесу склоненным к плечу де Мора. Что сталось с несчастной девушкой, когда она лишилась этой опоры? Послужит ли это ей уроком на будущее? Странное совпадение: в то время как он вспоминал о Фелиции, прямо перед ним, на склоне соседнего сада, огромная белая борзая промчалась по аллее. Как она была похожа на Кадура: такая же короткая шерсть, такая же розовая морда, острая и злая! В одну минуту перед мысленным взором Поля, лежавшего у открытого окна, пронеслись видения, печальные и радостные. Быть может, дивная природа, которою он любовался, высокая гора, по которой пробегала голубоватая тень, ложившаяся на все изгибы местности, унесли вдаль его блуждающие мысли… Под померанцами, под лимоннымн деревьями, отягощенными золотыми плодами, расстилались обширные поля фиалок, посаженных правильными и тесными рядами, и поля эти были пересечены маленькими оросительными каналами, белые камни которых разрезали буйную зелень.

От фиалок, вянувших на солнце, исходило дивное благоухание, жаркий аромат будуаров, волнующий, расслабляющий, вызывающий в памяти Поля де Жери женские образы — Алину, Фелицию, скользивших по феерическому ландшафту в голубоватом воздухе райского дня, в котором запах бесчисленного множества распустившихся цветов становился как бы зримым. Скрип двери заставил его открыть глаза… Кто-то вошел в соседнюю комнату. Он услыхал шелест платья, коснувшегося тонкой перегородки, шуршанье перевернутой страницы книги, которую читали, видимо, без особого интереса. Глубокий вздох, перешедший в зевок, заставил его вздрогнуть. Не спал ли он еще? Не грезил ли?

Не послышался ли ему «вой шакала в пустыне», гармонирующий с тяжелой, палящей жарою?.. Нет… Ничего… Он снова уснул, и на этот раз все смутные образы, преследовавшие его, слились в сновидении, чудесном сновидении…

Он и Алина совершали свадебное путешествие. Новобрачная была прелестна. Ясные глаза, полные любви и веры, глядели только на него. В этой самой гостиной, за тем же круглым столиком сидела хорошенькая девушка в белом утреннем капоте, приятно пахнувшем фиалками и тонкими кружевами свадебной корзинки. Они завтракали. Завтрак свадебного путешествия, поданный сразу после пробуждения, на фоне синего моря и чистого неба, бросающих лазурный отблеск на стаканы, из которых пьют, на глаза, в которые смотрят, на будущее, на жизнь, на светлый простор перед ними!.. Какая красота, какой божественный, какой омолаживающий свет! Как им было хорошо!

И вдруг после поцелуев, от которых кружилась голова, Алина помрачнела. Ее прекрасные глаза затуманились слезами. Она сказала: «Там Фелиция. Ты больше не будешь любить меня…» Он засмеялся: «Фелиция — здесь? Что за вздор!» «Да, да, она там…» Алина показывала, дрожа, на соседнюю комнату, откуда доносились яростный лай собаки и голос Фелиции: «Кадур, сюда! Кадур, сюда!» — низкий, приглушенный, злобный голос человека, который скрывался, но которого все-таки обнаружили.

Внезапно разбуженный, очнувшийся от своих грез, влюбленный снова оказался один в комнате, перед ничем не заставленным круглым столиком, а его чудесное сновидение улетело в окно, на откос, как бы заполнявший это окно и склонявшийся к нему. Но из соседней комнаты действительно доносились собачий лай и торопливый стук, от которого дрожала дверь.