Набоков о Набокове и прочем. Рецензии, эссэ
Шрифт:
Тема насилия, физического и нравственного растления звучит куда более зловеще, когда речь заходит о невымышленных лицах и событиях. Изнасилование сексапильной нимфетки выглядит просто невинной шалостью по сравнению с тем, что сотворил каудильо с душами своих приближенных, готовых на любые унижения и подлости, чтобы добиться его благосклонного внимания и расположения.
Даже заговорщики – бывшие «трухилисты», по тем или иным причинам разочаровавшиеся в Хозяине и решившиеся на его убийство, – оказались фатальным образом отравлены атмосферой идолопоклонства
Едва не перестреляв друг друга, оставив множество улик, они кое-как прикончили престарелого диктатора, который в сопровождении всего лишь одного охранника мчался на встречу с очередной метрессой. Но на большее – свержение деспотического режима – их не хватило. Подобно Раскольникову, они «только и сумели, что убить», а вот «переступить-то не переступили». Печальный рассказ о доминиканских тираноборцах, используя шаламовскую фразу об узниках ГУЛАГа, можно назвать историей «мучеников, не бывших, не умевших и не ставших героями».
В первую очередь это касается военного министра, генерала Хосе Рене Романа, согласившегося возглавить переворот в том случае, если ему предъявят труп Козла. (По сравнению с Романом даже князь С.П. Трубецкой, так и не появившийся на Сенатской площади, выглядит образцом мужества и благородства.) Получив достоверные сведения о смерти тирана, бравый генерал – истинный латиноамериканский мачо, которого никто не мог упрекнуть в трусости и в руках у которого была вся армия, – вместо того чтобы действовать и довести дело до конца, впал в прострацию и, обрекая на бесславную гибель себя и остальных мятежников, медлил, колебался, отдавал бессмысленные и туманные приказания, а когда полиция одного за другим стала отлавливать растерявшихся бунтарей, помчался к наследникам Трухильо, чтобы выразить свои соболезнования по поводу случившегося… Из «желеобразного умственного состояния», в котором он находился несколько суток, несостоявшийся революционер вышел лишь в тюремном застенке, где и окончил свои дни после чудовищных четырехмесячных пыток.
«Между сеансами на электрическом стуле его, голого, отволакивали в сырую камеру и поливали вонючей водой, пока он не начинал подавать признаки жизни. А чтобы он не спал, веки ему приклеили к бровям лейкопластырем. Когда же и при открытых глазах впадал в полубессознательное состояние, его будили бейсбольной битой. Несколько раз забивали рот чем-то несъедобным, однажды он почувствовал экскременты, и его вырвало. Позднее в своем стремительном падении в нечеловеческое состояние он уже мог удерживать в желудке то, что ему давали…»
Главы, в которых нарочито бесстрастно, со спокойной и расчетливой жестокостью повествуется о провале мятежа и расправе над схваченными заговорщиками, производят, пожалуй, наиболее сильное впечатление: жестокий реализм Варгаса Льосы создает «эффект присутствия»: автор приоткрывает перед читателем ту чудовищную правду жизни, которую не способны затмить даже самые извращенные фантазии болезненного
Я вовсе не хочу сказать, что «антидиктаторский» роман перуанского прозаика – очередной пример того, как нас «возвышающий обман» беллетризма отступает перед суровой правдой документа. (Хотя доминиканские читатели восприняли книгу именно как «нон-фикшн» и обрушились на автора с обвинениями во лжи и неточностях; а тамошний историк Бернардо Вега опубликовал даже специальную работу, в которой сварливо указывал на тридцать восемь фактических ошибок, будто бы допущенных автором, – точь-в-точь как ветераны Отечественной войны 1812 года укоряли создателя «Войны и мира» за искажение фактов.)
Что бы там ни утверждали доминиканские зоилы, «Праздник Козла» – это все-таки не «нон-фикшн», а произведение высокого искусства, в котором документ преображен и освящен огнем подлинного таланта. Другое дело, что творческое преображение проявляется здесь не столько в фабульной выдумке, сколько в виртуозном композиционном мастерстве (полифонии повествовательных точек зрения, сменяющих друг друга без всяких переходов и описательных прокладок, прихотливом временном контрапункте, мгновенно сопрягающем сиюминутное настоящее с давним прошлым), в силе воплощения полнокровных, исполненных высоких и низменных страстей характеров, в той, как сказал бы Павел Муратов, «жизненной заразительности», которая «вовлекает нас кратчайшим путем в опыт иной жизни» 446 .
446
Муратов П. Искусство прозы // Муратов П. Ночные мысли. М., 2000. С. 136.
Недаром же роман вызвал целый фейерверк хвалебных отзывов, а многие западноевропейские и американские критики назвали его лучшим произведением Мастера, причем восторженный рецензент из «Спектейтора» даже посулил ему Нобелевскую премию, в чем, увы, оказался плохим пророком 447 .
На мой вкус, «Праздник Козла» все-таки нельзя назвать лучшим творением Варгаса Льосы: превзойти свой давний шедевр, роман «Война конца света» (1981), тоже, кстати, построенный на документальном материале, ему не удалось. Однако это обстоятельство не умаляет ценности новой книги латиноамериканского писателя: поднятые в ней темы едва ли когда-нибудь потеряют свою актуальность, а в умении «околдовать читателя: победить его скептицизм, завладеть его вниманием, управлять его чувством» Марио Варгас Льоса, по-моему, не знает себе равных.
447
См.: Spectator. 2001. Vol. 48. № 19 (November 25). P. 39.
Иностранная литература. 2004. № 5. С. 257–260.