Начала любви

Новиков Константин

Положение казалось Иоганне тем более странным, что после того, как дочь отболела, после того, как потный бледный уродец предстал на очередном вечере перед почтенной публикой, мать переживала, как бы её саму вместе с безобразной принцессой не вышвырнули за ненадобностью из пределов российской сытой сказки, где богатство прямо-таки валяется под ногами, нужно только изловчиться и подобрать. Тут выяснилась одна из существенных особенностей этой стороны света, а именно распространённость принципа «чем хуже, тем лучше». В германских землях эту дурёху, сосущую губу, на порог бы не пустили. Тут же — всё наоборот. Чем менее подходила отболевшая Софи для своего изначального предназначения, тем большую признательность

демонстрировала к ней её величество. А уж следом за ней, как и водится, тянулся и остальной двор — в этом Россия как две капли воды была похожа на тот же, скажем, берлинский двор.

Уж если родной матери было за неё стыдно, если наиболее брезгливые из царедворцев не таясь делали гримасы, если великому князю кто-то подбросил (а тот и рад повторять, как попка) грубую фразу, мол, нет-нет, я вам руки не подам, вы, может, заразная, — иначе говоря, если вокруг Софи клубились брезгливость и непонимание, то каково же приходилось в эти недели самой девушке?! Одинокая, с невыразимо тёплым чувством вспоминала сейчас она отставленную Бабет, с которой всё можно было обсудить и на плече у которой бывало так сладко поплакать...

Но как бы там ни было, а и в России люди живут. Страдая от запаха пота, девушка не просто взяла за правило ежедневно мыться, но пристрастилась к мытью. Тем самым незаметно для окружающих, и прежде всего для неё самой, был сделан большущий шаг от немецкой культуры к славянской, к русской, — более значительный даже, чем переход в православие. Последний, кстати, впечатления на девушку решительно не произвёл; новгородскому архиепископу Амвросию Юшкевичу она, как и учили, сказала с чувством: «Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, творца Неба и земли, видимого всего и невидимого, и в Духа Святаго Господа, Животворящего, иже от Отца исходящего, иже со Отцем и Сыном споклоняема и славима...» — ну и ещё какие-то слова, теперь позабытые. Переход в иную религию воспринимался ею как простая формальность, а вот привычка содержать тело в чистоте привилась и осталась. Позднее Софи поведала странице своего дневника: «Против своей прежней алеутской неумытости я сделалась в России прямо-таки фантастической чистюлей (une jeune fille d’ordre excessif)».

Правда, с крещением в православную веру получилась небольшая накладка. А именно, лишь после того, как все приуготовления к таинству были завершены, вспомнили о необходимости получить внятное подтверждение от Христиана-Августа на переход дочери в иную веру.

Из спорадической переписки с женой и коротких приписок рукой дочери Христиан-Август имел лишь самое общее представление, зачастую искажённое и вовсе не адекватное, о действительном положении дочери и супруги при русском доре. Вопрос этот беспокоил его, однако тут вмешалась судьба, преподнёсшая ангальт-цербстскому князю второй удар. И пускай состояние было не таким тяжёлым, как после первого удара, однако житейские вопросы как-то сами собой отошли на второй план.

И хотя брат и неизменно бодрый Больхаген пытались приуменьшить размеры несчастья, хотя и советовали «наплевать, забыть и растереть», хотя и давали советы касательно того, что следует Христиану взять с собой в путешествие к дочери, а что лучше оставить, — сам Христиан-Август не склонен был обманываться насчёт своего здоровья, понимая, что второй за год удар — он и есть второй, как там ни крути. По изредка перехватываемым взглядам, исполненным озабоченности и страха, он понимал, что брат вполне осознает сложность ситуации и лишь по привычке продолжает прежние разговоры на тему о том, брать или не брать.

По излишнему упорству в отстаивании ничтожных проблем, по глубоким носогубным складкам, по многим незаметным стороннему наблюдателю особенностям Христиан-Август начинал догадываться, что Иоганн перестал верить в возможное

приглашение брата в Россию, что смертельно этим оскорблён, что лишь старается не подать виду — и потому будет отстаивать переставший налезать на палец перстень или давно не стиранный плед с ожесточением, годным для защиты фамильной чести.

В глубине души Христиан-Август презирал себя за способность столь безропотно сносить унижения. Уже сам по себе тот факт, что с момента приезда дочери к российскому двору прошло несколько месяцев, что там, судя по письмам жены, вовсю уже идут приготовления к переходу Софи в православную веру и к последующему обручению с официальным наследником престола, а при всём этом он, отец Софи, оказался совершенно позабыт как русской императрицей (хоть бы какое письмо прислала...), так и её сановниками, вторящими Елизавете, — этот факт казался возмутительным. Но что ещё хуже, сам Ангальт-Цербстский князь понимал унизительность своего положения разве что умозрительно, не чувствуя этой унизительности вовсе. Отец Софи в нём страдал и оскорблялся, тогда как другая ипостась — ипостась соправителя маленького княжества — воспринимала неуместное поведение русской государыни едва ли не как должное. В конце-то концов, что есть громаднейшая Россия и что значит Ангальт-Цербстское княжество?!

Но отец будущей русской великой княгини должен, прямо-таки обязан оскорбиться, не может не оскорбиться при столь инсолентном поведении русского двора.

В Христиане-Августе боролись возмущённый отец и ничтожный, покорно ничтожный правитель крошечной земли, привыкший испытывать робость при одном упоминании имён влиятельных мировых монархов.

Это была сущая пытка, происходившая, что вовсе не маловажно, на глазах у Иоганна и Больхагена.

— Я буду добиваться, — сказал однажды за завтраком начавший выходить к общему столу Христиан-Август, — чтобы русская императрица сделала меня герцогом курляндским.

Больхаген хотел было сострить, но вовремя взглянул на Иоганна и придал своему лицу безучастное выражение.

Старший князь прекратил жевать и с уважением взглянул на брата.

В конце марта Христиан получил письмо от дочери. С момента отбытия её в Россию то был первый случай, чтобы Софи не просто строчила под диктовку Иоганны, но писала от себя. Неустоявшимся, то есть, по сути, совсем ещё детским почерком, сочетавшим неровные линии с лихими росчерками отдельных букв, дочь вежливо сообщала:

«Светлейший князь,

Вполне согласуясь с тем, что Вы уже знаете из предыдущего письма, спешу Вам подтвердить те виды, которые имеют на меня Её Императорское Величество и великий князь и наследник русского престола. Я очень надеюсь, что в скором времени сумею представить Вам письменные доказательства того расхожего заблуждения, которое мы невольно переняли вслед за Гейнекцием, подчас не подозревая даже о научном труде последнего. Я разумею отличие нашей религии от православной. Внешне обряды здесь действительно весьма отличаются от наших, но дело в том, что к этому православную церковь вынуждает грубость простого народа.

Исключительно важный для всей моей дальнейшей жизни выбор я уже сделала. При этом, вполне сообразуясь с Вашими пожеланиями, я исключила всяческую поспешность, взвесила все «за» и «против», каждый свой шаг я согласовывала с инструкциями Вашей светлости. Это послушание и почтение к Вашей особе будут всегда и впредь руководить мною. Я совершенно теперь здорова, чего и Вам искренне желаю. Прошу Вашего благословения и остаюсь на всю жизнь дочерью и слугою

Софи Ф. А., принцесса Ангальт-Цербстская».