Начальник Тишины
Шрифт:
Запыхавшийся от бега преследователь без умолку тараторил:
– Позвольте, любезнейший Федор Михайлович! А вы словно бы от меня скрыться хотели?! Да ведь это я, Коврихин, сын Силуана Степаныча и Прасковьи Николаевны. Неужели не упомните?
– Отчего же? Помню, - грустно ответил господин.
– Да у меня ведь только к вам один вопросец и будет. Только один! Вы, как я слышал, сегодня в суд присяжных, на слушание дела Засулич собирались? И, кажется, были уже?!
Достоевский вопросительно посмотрел на краснощекого.
– А что удивляет вас, Федор Михайлович? Будто я вам про вас какую тайну сказал.
– Оправдали, - резко ответил Достоевский.
– А теперь позвольте откланяться. Мои благопожелания Силуану Степановичу и Прасковье Николаевне.
И, повернувшись, он быстро стал удаляться.
– Понимаю-с, господин Достоевский! Покорнейше благодарю-с! Оправдали. Вот новость!
– неслось вслед уходящему.
Пройдя довольно по набережной, Достоевский свернул в свои любимые петербургские переулки. Здесь он замедлил шаг и погрузился в раздумья.
"Господи, Боже мой, а поняла ли Вера Николаевна Засулич, Кто ее оправдал сегодня?
– думал писатель.
– Поняла ли? А градоначальник Трепов, простил ли он покушение на свою жизнь? Кабы она поняла, а он простил... Ах, эта молодежь, эти народники-безродники. В них, конечно, ключом бьет идея народная - сейчас же жертвовать собою и всем для правды. Сейчас же! М-да, национальная черта поколения, ничего не попишешь. Но ведь можно же их за это любить. Благослови их, Боже, и пошли им истинное понимание Твоей высшей правды. Ибо весь вопрос в том, что считать правдой. Ты, Господи, - Истина, но Ты и Любовь. Если бы поняла сие Вера Николаевна и господин Трепов. Если бы...".
В эту минуту Федора Михайловича окликнула нищенка с ребенком, сидевшая на куче мокрых дров, покрытых каким-то тряпьем.
– Батюшко, - причитала она, ударяя на "о", - Христом Богом молю, помоги, миленькой.
Писатель остановился.
– Откуда ты, мать?
– спросил он, хотя по возрасту нищенка была явно раза в два моложе его.
– Издалёко, господин-барин, да что говорить, там все померли.
Достоевский достал имевшиеся у него при себе деньги и отдал их нищей. Сумма была немалой, но женщина не переменилась в лице.
"Может врет, что нуждается?", - мелькнуло в голове писателя.
– Барин, а, барин. Ты не уходи, погоди. Ты растолкуй мне, сколько и чего я на твои деньги купить могу. Я ведь в деньгах-то не понимаю. Третьяго дня мы с малым только в город пришли, а в деревне у нас не на деньги торгуют, да и не я, а батько хозяйство вел.
Писатель облегченно вздохнул: "Значит, не уразумела, сколько я дал ей".
– На эти деньги ты, мать, месяц хлебом, да капустой с квасом питаться можешь. А маленькому молочное покупать будешь.
– Молочное? Что же я, барин, басурманка что ли? Нонче же пост Велий. А вот за хлеб, да за квас спаси Господи.
– Вы что, с малышом поститесь?
– А то как же? Нас еще пока Боженька не забыл, чтобы мы Его забывать стали. Нам без поста никак невозможно.
У Достоевского на глаза навернулись слезы.
– Ты что, батюшко? Не плачь. Мамочка моя покойная говаривала: "Был
– А что с твоими сталось?
Нищенка отвернулась в сторону и дрожащими губами прошептала:
– Не спрашивай, барин. Лучше не спрашивай.
– Оставайся хранимой Богом, мать. Дитя береги.
Достоевский перекрестился и пошел.
Выйдя проходными дворами на Невский и пройдя два квартала, писатель вошел в светло-голубой пятиэтажный доходный дом. Поднявшись по лестнице на второй этаж, он позвонил в колокольчик. Дверь отворила худая женщина с собранными в пучок русыми волосами. Ее острые плечи выпирали из-под изношенного пухового платка.
– Федор Михайлович! А мы вас уже заждались. Проходите скорее, сделайте одолжение. Мы очень желали и надеялись сегодня вас слушать. Именно вас!
Войдя в гостевую комнату, писатель увидел ожидающее его общество молодых и не очень молодых людей, по большей части из разночинной интеллигенции.
Достоевский вышел на середину комнаты и без передышки начал речь:
– Друзья. Сегодня я был в суде. Веру Ивановну оправдали! И вроде бы радоваться нужно. Но, поверьте, не радостно на душе. Я видел ее глаза. Я нарочно всматривался в ее глаза. И я скажу вам, друзья, это не были глаза кающейся грешницы. Не о том, не о том мы печемся и говорим. Одни давят реакцией, другие давят реакцию. Кто кого! А в двух кварталах отсюда, в подворотне на куче мусора десять минут назад я видел нищую мать с ребенком на руках. И в ее глазах я увидел то, чего не увидел в глазах Засулич и Трепова. Жалость! Вот, что я увидел в глазах нищенки, господа. Жертвенность, жалость, сострадание и любовь. Бедный простой русский народ. Народ-страдалец и страстотерпец. Неужели мы так и забьем его, так и выморим голодом, не разглядев, не услышав его глубинной почвенной правды?.. Более я вам сегодня ничего не скажу. Нет сил. Позвольте только одно маленькое замечание напоследок...
– Федор Михайлович перевел дух и разгладил рукой бороду. В комнате воцарилась полнейшая тишина. Слушающие замерли в ожидании.
– Друзья, неужели вы думаете, что время инквизиции прошло? Ну, тогда не удивляйтесь, если в один несчастный день за вашей дверью раздастся стук сапог!
В это мгновение у входной двери призывно зазвонил колокольчик. Все оглянулись.
* * *
Звонок хрипло поперхнулся и раздался угрожающий, чрезвычайно сильный стук во входную дверь. Архипыч проснулся и подскочил с лежанки.
– Иду, иду, мил человек!
– крикнул он и пробурчал под нос: - И чего это мне последнее время Федор Михайлович сниться стал. Помолиться что ли за него поусерднее? Ох, эти сны, сны, просто беда с ними...
Стучавшим оказался мужчина в дорогом черном замшевом пальто и такой же шляпе. Он сходу напустился на Архипыча:
– Ты что тут, развальня, зря что ли деньги получаешь!? Битых двадцать минут звоню и стучу, а ты не открываешь, мать твою!
– Не ругайте мать, пожалуйста, - мягко, но решительно возразил Архипыч.
– Чего?! Я вот тебя с работы выгоню, тогда поговоришь, ветеран. Ты знаешь, что перед тобой депутат стоит?!
– А по мне хоть депутат, хоть акробат, мне всяк человек брат. Простите за задержку. Спал я. Ведь еще, почитай, шесть часов утра только. Рановато вы все же. А что за дело?