Начало конца комедии (повести и рассказы)
Шрифт:
В погаре Елпидифора в какой-то степени мне приходилось винить себя, и я сильно переживал его сидение на берегу. Дело в том, что оклад третьего штурмана на современном флоте сто двадцать рублей, плюс двадцать четыре рубля, если он плавает, и плюс восемьдесят три инвалютных копейки в сутки, если он плавает за границей. Для многодетного человека (а Елпидифор, как и все служебные тихоходы, компенсировал служебную тихоходность дрозофиловской плодовитостью) сто двадцать береговых рублей – не фонтан.
Мои душевные муки из-за материального положения Елпидифора закончились, как это чаще всего на флоте и. бывает, сочинением на судоводителя Пескарева, 1929 года рождения, русского,
С тех пор много воды испарилось в мировом океане. И я давно уже работаю капитаном-наставником, то есть отвечаю за тридцать рядовых капитанов дальнего плавания.
На "Новосибирск" я подсел в Бремене зимой, а из Ленинграда улетел ранней весной на Бермуды, где подопечное судно попало в аварию. С Бермуд отправился пассажиром в Гавану, где принял "Азовск", подменяя заболевшего капитана. На "Азовске" пошли в Японию, из Японии на Австралию, где застряли на три месяца под забастовкой докеров. С Австралии пришли в Гамбург под трубы, и мне уже мерещился солнечный блин на куполе Исаакиевского собора, когда оказалось необходимым сопроводить молодого капитана в рейсе на США из Бремена.
Восемь месяцев без родных осин и все с разными новыми людьми – тут и Елпидифору обрадуешься.
Он был вахтенным помощником, когда я прибыл к борту "Новосибирска", и встретил у трапа, подхватил чемодан и сопроводил в гостевую каюту – ангар с двумя кроватями и "Аленушкой" Васнецова почти в натуральную величину между ними.
Не очень ловко себя чувствуешь, когда одногодок и давний соплаватель – вечный третий штурман – тащит твой чемодан по трапам, а ты пытаешься чемодан отобрать и все спрашиваешь: "Ну, как жизнь, Фаддич?" А он отвечает, что все нормально, Петр Иванович, И тогда ты ему говоришь, что он отлично выглядит (и это правда), а он тебе говорит, что ты тоже отлично со" хранился, – что, увы, ложь, ибо бремя ответственности повесило тебе под каждым глазом по кенгуриной сумке и сердечко твое барабанит в ребра заячьими лапками, хотя ты по трем трапам всего поднялся.
– Какой садист украсил пароход сиротинушкой? – спросил я у Елпидифора про "Аленушку". Спрашивать его про служебные успехи язык не поднялся.
– Все смеетесь, Петр Иванович, над жизненной почвой народных мотивов, – заметил Елпидифор и попросил разрешения быть свободным. Поговорить на тему народа и народности Елпидифору хотелось – он это завсегда любил, но тут счел необходимым сохранить субординацию.
– Мы не на линкоре, а я не адмирал, Елпидифор Фаддеич. Садись, покурим.
– Так я не курю, – сказал Елпидифор. – А вы все одно высоко поднялись. Видите, уже и забыли, что Пескарев никогда отравой не баловался. Как автомобильчик ваш поживает?
– А черт его знает, я восемь месяцев дома не был,– сказал я. Почему-то мне не захотелось ему говорить, что свой "Москвич" я давным-давно продал.
Век вам благодарен буду, – сказал Елпидифор и отправился доложить молодому капитану об устройстве наставника на жительство.
Благодарить меня весь век Елпидифор собрался потому, что я ему помог приобрести по баснословно дешевой цене списанную нашим финским торгпредством дизельную "Волгу". Был такой короткий период лет десять назад, когда морякам разрешили покупать за рубежом подержанные машины. Й с тех пор Елпидифор стал автолюбителем.
Я распаковал чемодан, ощущая на себе мертво-стеклянный
Судно грузилось, утром предстоял отход, следовало начинать знакомство с делами, а я занимался чепухой. И настроение было такое, как когда я вдруг обнаружил, что начинаю забывать таблицу умножения и что таблицу следует время от времени повторять – хорошее открытие для капитана-наставника.
Из моей каюты виден был длинный коридор, огнетушитель на переборке и стенд с "Санитарным листком": "Каждый должен знать методы оживления!", "Учись делать искусственное дыхание!" и т.д. Среди трафаретных заголовков выделялся рукописный – "Расплата", текст под ним был стихотворный. Я вышел в коридор и прочитал стихи, так как их автором был третий помощник Пескарев. Оказалось, что кто-то посмеялся над заботами Елпидифора о здоровье – ежеутренняя пробежка на месте в течение пятнадцати минут: "Он журил меня порой за то, что я бегаю, в жизни он любил покой, защищал до ярости: "Бегай ты хоть День-деньской, не уйдешь от старости!"
«Нет. Ванюша, сверстник мой» -Молвил я участливо….Знал я – время разрешитСпор мой тот с коллегою:Он в земле давно лежит…Ну, а я все бегаю!Молодец Елпидифор Фаддеич, подумал я, принимаешь посильное участие в общественной жизни судна, баллады даже пишешь, людей учишь – молодец, Пескарев! И, подумав так, я поднялся в рулевую рубку,
Был глубокий, черный зимний вечер.
Сотня чаек ночевала на воде за бортом в зоне палубных огней. Чайки сидели на мелких волнах и качались на них, как на мокрых бременских осликах. Вся сотня правила строго на ветер, хотя и спала, клевала носами. Спящие на черной воде светлые птицы производили какое-то лунное впечатление. Когда ветер сдрейфовывал сотню из зоны палубного света, они просыпались, лениво и сонно поднимались одна за другой, перелетали на ветер, в круг призрачных бликов, шлепались там на волнистых бременских осликов и опять клевали носом в беспокойной дреме.
За близкой дамбой скользили топовые огни проходящих по реке Везер судов. Эти огни были слабее портовых и городских, но по какому-то неведомому закону выделялись среди них и двигались деловито и уверенно, иногда только исчезая в оранжевых и голубых сияниях портовых светильников. Над всеми огнями беззвездной пропастью зияло зимнее циклоническое небо, обещая уходящим в море болтанку и нервотрепку. Плавкран "Атлет" выдергивал с причала огромные сорокафутовые, контейнеры и ставил их на крышку второго трюма "Новосибирска". В третий трюм судовые краны опускали площадки с коробками баварского пива. Немецкое пиво отправлялось через зимнюю штормовую Атлантику в техасские бары. В четвертый трюм шли кишки. Немецкие кишки, заквашенные в черных шикарных бочках, напоминающих глубинные бомбы, ехали в США для нужд колбасной промышленности.