Начало неведомого века (Повесть о жизни - 3)
Шрифт:
Больше всего было безразличных примет - пуговиц, медных денег, булавок и окурков. На них никто не обращал внимания.
Мы таскали воду и сливали ее в большую стеклянную бутыль в коридоре.
Однажды Яша Лифшиц вышел в коридор и дико закричал. Я выскочил из своей комнаты и увидел необъяснимое зрелище. Огромная бутыль на глазах у меня и Яши начала медленно наклоняться, несколько мгновений постояла в позе Пизанской башни, потом рухнула на пол и разлетелась на тысячи осколков. Драгоценная вода с журчанием полилась по лестнице.
Мы успели бы, конечно, подхватить бутыль, но вместо этого мы стояли и смотрели на нее как завороженные.
Второй
Назаров выпросил термометр на два дня у редактора газеты, прославленного академика Овсянико-Куликовского. Академик - знаменитый гуманист и хранитель традиций либерального русского общества - не мог, конечно, отказать Назарову в его просьбе. Жуя губами и кряхтя, что выражало сильное недовольство, он дал термометр, но со строгим приказом класть его в вату, в ящик стола и беречь пуще зеницы ока.
Назаров померил мне температуру, но пренебрег приказом академика. Он положил термометр на стол и ушел в город. Я уснул.
Разбудил меня Яша. Он осторожно открыл дверь. Она скрипнула, и я проснулся.
Я взглянул на стол и почувствовал, как волосы сами по себе зашевелились у меня на голове,- термометр вдруг начал медленно катиться к краю стола.
Я хотел крикнуть, но у меня перехватило дыхание. Я увидел страшные глаза Яши. Он тоже смотрел на термометр и не двигался.
Tеpмометp медленно докатился до края стола, упал на пол и разбился. У меня, должно быть от ужаса, упала температура. Я сразу выздоровел.
Мы долго ломали голову, где взять термометр. Назаров два дня, сказавшись больным, не ходил в редакцию, чтобы не попадаться на глаза академику. В конце концов пришлось пойти на преступление. Мы подобрали ключ к кабинету Ландесмана и в его письменном столе нашли термометр. Выражаясь уклончивым языком воров, мы "взяли" его (воры не любят слова "украл") и вернули Овсянико-Куликовскому.
После этих двух случаев Назаров начал убеждать меня в том, что Яша человек опасный, и уговаривал меня не ходить с ним вместе по улицам. Я только посмеялся над Назаровым, за что вскоре и был жестоко наказан.
Чтобы точно представить себе то, что случилось, надо сказать несколько слов о Стурдзовском переулке. Путь на Черноморскую шел по этому переулку. Его никак нельзя было обойти.
Этот переулок, названный именем известного во времена Пушкина иезуита Стурдзы, всегда вызывал у нас ощущение скрытой опасности. Может быть, потому, что на него выходили только каменные стены обширных садов. С другой стороны сады обрывались к морю. Эти глухие стены не давали никакой защиты, никакого укрытия. В то время у всех выработалась привычка, идя по улице, заранее намечать себе ближайшее укрытие на случай стрельбы или встречи с пьяным патрулем.
В Стурдзовском переулке не было ни одного укрытия, если не считать единственного двухэтажного дома с какой темной подворотней. В доме никто не жил. За выломанными оконными рамами разрастался бурьян.
Я не внял предостережению Назарова и однажды поздним осенним вечером опять возвращался домой с Яшей.
Ходить вечером по улицам можно было, только строго соблюдая ряд неписаных законов. Нельзя было курить, разговаривать, кашлять и стучать каблуками по тротуару.
Мы благополучно дошли до Стурдзовского переулка, остановились, выглянув из-за угла, и долго прислушивались и всматривались в его кромешную темноту, С одной стороны, темнота была спасительной: она скрывала нас. Но, с другой стороны, она была опасна тем, что мы могли наткнуться на засаду.
Все было тихо, так тихо, что мы слышали в глубине переулка слабый шум прибоя.
Мы крадучись пошли по переулку. Я сказал, что надо идти по той стороне, где подворотня, не доходя до нее, остановиться, хорошо прислушаться, а затем быстро и беззвучно проскочить мимо подворотни. Расчет, по-моему, был математически точен. Если в подворотне есть люди, то они могут нас и не заметить. Если же мы будем идти по противоположной от подворотни стороне, то нас могут заметить еще издали. Я высчитал, что в последнем случае мы будем идти против опасной подворотни, или, вернее, будем на виду у людей, спрятавшихся в подворотне, в пять раз дольше. И, следовательно, будет в пять раз больше шансов, что нас заметят.
Но Яша опять начал шепотом разводить свою теорию, что всегда надо идти в лоб опасности. Я не спорил с ним, чтобы не подымать лишнего шума, и мы пошли по противоположной стороне от подворотни.
Яша считал про себя секунды. Мы знали, что от Стурдзовского переулка до санатория Ландесмана было семь минут ходьбы. В санатории за высокой оградой и железными воротами мы всегда чувствовали себя в полней безопасности. Особенно если не зажигали коптилок.
Когда мы проходили около подворотни, Яша споткнулся. Потом, когда мы вспоминали о происшествии в Стурдзовскам переулке, Яша утверждал, что всегда, если хочешь сделать что-нибудь наилучшим образом, то обязательно сорвешься на пустяковине. Я же про себя думал, что всему виной была Яшина невыносимая походка. Но я молчал, чтобы не огорчать Яшу.
Как бы там ни было, но Яша споткнулся и от неожиданности, вместо того чтобы выругаться про себя, сказал внятным и растерянным голосом:
– Извиняюсь!
– Стой!
– закричал из подворотни сиплый голос, и на нас упал режущий свет электрического фонарика.- Вынуть руки из карманов! Немедленно, матери вашей черт!
К нам подошло несколько вооруженных. Это был казачий патруль.
– Документы!
– сказал тот же сиплый голос. Я протянул свое удостоверение. Казак посветил на него, потом на меня.
– Пиндос,- определил он.- Скумбрия с лимончиком! Бери свою липу обратно.
Он отдал мне удостоверение и посветил на Яшу.
– А ты можешь не показывать,- сказал он,- сразу видать, что иерусалимский генерал. Ну ладно. Проходите! Мы сделали несколько шагов.
– Стой!
– вдруг истерически закричал тот же казак.- Ни с места! Мы остановились.
– Чего стали! Сказано вам - проходи! Мы снова пошли, но очень медленно, чтобы не выдавать свое волнение. Нервы были напряжены с такой силой, что спиной, всем телом я чувствовал, как казаки взводят затворы. Щелканья затворов я не слышал. Я понимал, что это - предсмертная игра кошки с мышью, что нас все равно убьют и что каждое мгновение может быть последним.