Начало прозы 1936 года
Шрифт:
– В троицу веровать не диво, – говорил Ерофей, – так уж люди родятся. Да ино вещь делом, ино языком. Эли запущать поглыбже, так сейчас встрелись семик и антисемик, какие за весну народного ослобождения, а какому наплевать. И верно про тебя господа сказали – антисемик, как ты хоша и богомольный, ну выходишь супротивник семика. Жисти ты настоящей не знаешь, живешь без проветру в каменном помещенье, как мокрая склизь или какая-нибудь древесная губа, и тута и кашель твой, и табак, и запой, а дворник завсегда находящий на вольном воздухе, и от этого
Среди ночи я проснулся.
– Вставай, мы горим! – кричала в дверь Тоня, одеваясь.
– Тише, дом подымешь. Это костры. У нас отходники качают. Слышишь, какая вонь?
И я тотчас захрапел, но через несколько минут снова проснулся.
Весь дом был на ногах. Внизу хлопали дверьми. Стрельба в городе возобновилась с неиспытанной силой. Верно, это были пушки. Тоня, растолкавшая меня на этот раз, стояла надо мной одевшись.
– Выйди на минуту, – сказал я ей.
Накинув одеяло, я вскочил на подоконник и распахнул форточку. Меня обдало прежним зловоньем, но раз ощутив его, я больше не стал его слышать. Его очистила дикая тревога, исходившая от зрелища.
Небо лопалось и дышало огнем и гулом орудий. Его опоясывали зарева нескольких пожаров. Один полыхал где-то поблизости. Неразличимые голоса сталкивались в темноте, бежали друг за другом, друг друга обгоняя. Кто-то кого-то звал, куда-то посылал, что-то приказывал. Срывая дома с оснований, по переулку проскакала кавалерия. Языки пламени дернулись в ту сторону. Все смолкло.
Я не заметил, как оделся. Вверх по лестнице прогремели шаги Александра Александровича. С никогда не слыханной зычностью он звал нас вниз со средней площадки.
Услышав наш ответ и еще раз в нем уверясь, он с грохотом сбежал с лестницы.
Мы собрались в столовой все в верхнем, чтобы быть наготове, если придется идти из дому. Суконные гардины на окнах задернули пола за полу, свечку на обеденном столе заставили стойком поставленной книгой.
Анна Губертовна в накинутой на плечи ротонде лежала на диване, закатив по своей привычке глаза под опущенные веки. Из-под ресниц просвечивали полоски белков. Тоня бросилась целовать ее. Покусывая губы, она высвободила руку из ротонды и, кривясь от слез, стала с прерывистым шепотом крестить себя, и дочку, и стены собравшей нас столовой.
Вдруг в дверь заглянул бледный, как смерть, Ерофей и позвал Александра Александровича. Оба были слишком озабоченны, чтобы заниматься мною. Пользуясь замешательством, я выбежал за ними.
Каждое утро выходил я отсюда при огне, на исходе синей зимней ночи. По гимназической привычке показалось мне, что светает. С улицы стучали в ворота. Они трещали. Их высаживали силой.
– Сбегать бы на парадное, посмотреть – кто, отпирать ли.
Не успел Александр Александрович договорить, как во двор вбежало человек пять-шесть вооруженных, кто в ватном пальто, кто в полушубке.
– Кто хозяин? – спросила порт-артурская косматая папаха.
– Я, – отвечал Александр Александрович.
– Можно спрятаться?
– О,
Дружинники переглянулись. Десятник в папахе, а за ним и другие стали осматриваться.
– Что за забором? – спросил десятник.
– Глухой соседский сад.
– А сзади?
– Пустырь со свалками.
– А дальше?
– Система переулков с выходом на Долгоруковскую.
– Прятаться не будем? – полувопросом, полуутвердительно предложил старший.
– Нет, – отвечали остальные. – Двор невелик и стоять не велит.
Все рассмеялись.
– Правильно. Айда, товарищи, – сказал старший, и все бросились к забору.
– Лестницу, Ерофей! – крикнул Александр Александрович.
Но все до одного уже были по ту сторону.
Прошло несколько минут.
– А мороз-то злющий, – сказал Александр Александрович и зевнул.
– Как есть злющий. Так точно.
– Ты, Ерофей, смотри. Длинный у тебя язык.
– Что вы? Глыбше могилы... Лестницу прикажете убрать?
– Да. Давай вместе снесем. Фу-ты, следов сколько, затоптать бы.
Этим и занялись, когда заперли в сарай лестницу.
– Заходи от забора. Опять ты задом, дуралей! – кричал Александр Александрович. – Я ведь тебе сказал как, а ты все норовишь по-своему. Надо, чтобы от нас шли следы, а не к нам.
В это время переулок огласился тем же топотом, что я слышал, проснувшись. По легкости разбега отряд должен был пролететь дальше. Вдруг он остановился. Лошадей осадили у нашего дома. Они стали, скользя и разъезжаясь.
Послышался шум прыжков, шаги и бряцанье. Ерофей спрятался за сараем. Александр Александрович вбежал на крыльцо и стал в дверной коробке. На середку двора, освещенную заревом, вышли несколько спешенных казаков.
Ремни и винтовки за плечами кургузили их. Все казались окривевшими от водки, мороза и недосыпу. Им было скользко в сапогах. Кавалерийская походка их сутулила.
– Дубровин, пятерых к забору! – орал хорунжий. – Онисименко, я сказал – дворника! Ах, вот он, каналья! Кому служишь, мать твою в пяла? Приказ градоначальника знаешь? Отчего ворота расстегашкой? Отчего, я спрашиваю, ворота, – хлясь, хлясь, – я тебя научу, – хлясь, хлясь, – отвечать, вихлозадый черт. Иметь наблюдение. Очухается – допрошу. Ничего не понимаю, рапортуй толком, Дубровин. Следы? Какие следы? А, следы на снегу!
Тут он оглянулся и забыл об ефрейторе. Он отскочил в сторону и выхватил револьвер.
– Застрелю! Ни с места! – закричал он. – Подымите руки! Кто вы такой, милостивый государь?
– За что вы дворника бьете? – тихо, с дрожью в голосе спросил Александр Александрович.
– Прошу меня не учить. После девяти запрещено выходить на улицу. На каком основании вы здесь и кто вы сами?
– Я владелец дома и должен вам сообщить что-то важное. Но вперед велите обыскать меня. Я не могу отвечать под дулом револьвера. У меня затекают руки.