Начало
Шрифт:
Его ночные кошмары разнообразием не отличались: голый Авраам, старый или молодой, стоял на коленях у края огромной ямы. Внизу горели тела, а нацистский офицер шел вдоль ряда поставленных на колени узников и стрелял им в затылок. Пылающая яма находилась позади лазарета в концентрационном лагере, который назывался Треблинкой. Узников, слишком старых или больных, которые уже не могли работать, уводили в бараки с красными крестами на белых стенах, а потом отправляли в яму. Юный Авраам видел многих, кто умер там, а однажды сам едва не последовал за ними.
Он старался не привлекать к себе внимания, работал молча,
Впервые он увидел яму, когда ремонтировал нары в лазарете. В шестнадцать лет Авраам Сетракян носил желтую нашивку мастерового. Он не получал за это никаких льгот, не был чьим-то любимцем, он был невольником с талантом к работе по дереву, а в лагере смерти это приравнивалось к таланту к жизни. Сетракян представлял определенную ценность для нацистского гауптмана, который безжалостно его эксплуатировал, не давал отдыха, но при этом не убивал. Сетракян ставил столбы, на которые потом натягивали колючую проволоку, выстругивал доски для библиотечных стеллажей, ремонтировал железнодорожные пути. А на Рождество 1942 года вырезал несколько красивых курительных трубок для старшины украинских охранников.
Благодаря своему умению Аврааму удавалось держаться подальше от пылающей ямы. В сумерках он видел ее жуткий отблеск; иногда до его мастерской доносились запах горящей плоти и вонь бензина, и тогда они смешивались с ароматом опилок. А сердце охватывал страх, словно яма навеки вошла в него.
До нынешних дней Сетракян ощущал эту яму в сердце всякий раз, когда испытывал приступ страха, – при переходе через темную улицу, при закрытии магазина, при пробуждении от кошмарного сна, – и тогда обрывки воспоминаний возвращались. Он на коленях… голый… молящийся… В своих снах он физически ощущал приставленный к затылку ствол пистолета…
Концентрационные лагеря выполняли одну функцию – убивать. Треблинка выглядела как железнодорожная станция – с расписаниями, туристическими плакатами, зелеными насаждениями, скрывающими колючую проволоку. Сетракяна доставили туда в сентябре 1942-го, и с тех пор он все время работал. «Зарабатывал на возможность дышать» – так он это называл. Тихий, молодой, хорошо воспитанный, исполненный мудрости и сострадания, он помогал всем, кому мог, и все время молился. Разумеется, молча. И пусть не проходило дня, чтобы Авраам не видел, сколь жестоко одни люди относятся к другим, он верил, что Бог приглядывает за всеми.
Но вот пришла зимняя ночь, когда Авраам, взглянув в глаза ходячего мертвеца, увидел дьявола. И тогда понял, что мир устроен не так, как ему думалось раньше.
Случилось это после полуночи. Лагерь был необыкновенно тих. Ветер не шумел в кронах лесных деревьев, а холод пробирал до костей. Сетракян бесшумно ерзал на нарах и слепо смотрел в окружающую его темноту. И вдруг услышал:
Тук-тук-тук.
Как и рассказывала бабушка… точно такой звук, как она говорила… от этого стало еще страшнее.
У Авраама перехватило дыхание, он ощутил в сердце пылающую яму. В углу барака шевельнулся мрак. Огромная тварь, гигантская костлявая фигура, отслоившись от чернильной темноты, шла среди спящих товарищей Авраама.
Тук-тук-тук.
Сарду! Или тварь, которая когда-то вселилась
Но ведь… такого не может быть! Авраам живет в реальном мире. И зло реально. Реальное зло окружает его со всех сторон. А этот монстр реальным быть не может. Он – персонаж бобе майсе, бабушкиной сказки… Ах, бобе…
Тук-тук-тук.
В считаные секунды давно умершая тварь поравнялась с Авраамом. Юноша почувствовал ее запах – запах прелых листьев, земли и плесени. Даже смог разглядеть контуры лица и тела. А потом тварь повернулась к нарам по другую сторону прохода. Наклонилась, принюхалась к шее Задавского, молодого, очень трудолюбивого поляка. Тварь чуть ли не доставала головой до крыши барака, она дышала тяжело, возбужденно, словно ее обуревал голод. Монстр перешел к следующим нарам, и его лицо попало в полосу света, струившегося из окна.
Потемневшая кожа стала полупрозрачной – такой бывает пластинка сушеного мяса, если смотреть сквозь нее на свет. Весь он был сухим и матовым, за исключением глаз – двух сверкающих полусфер, которые светились, разгораясь и угасая, как два раскаленных уголька, когда их кто-то раздувает, то и дело набирая воздуха. Сухие губы растянулись в оскале, обнажив пятнистые десны и два ряда маленьких желтоватых, невероятно острых зубов.
Монстр навис над Ладиславом Заяком, туберкулезным стариком из Гродно, прибывшим недавно. Сетракян помогал Заяку, показывал, что к чему, защищал от беды. Его болезнь прямым ходом вела в пылающую яму, но Сетракян взял Заяка в помощники и в критические моменты укрывал его от надсмотрщиков-эсэсовцев и украинских охранников. Ладислав, однако, умирал. Легкие отказывали, и он потерял желание жить: ушел в себя, постоянно плакал, говорил редко. Заяк превратился в помеху для Сетракяна, он все глубже опускался в пучину отчаяния. По ночам, чуть ли не до самой зари, старик кашлял и тихонько рыдал.
И вот теперь, наклонившись над Заяком, монстр разглядывал его. Ему, похоже, нравилось тяжелое дыхание старика. Как ангел смерти, он укрыл своей чернотой хрупкое тело Заяка и жадно зацокал сухим языком.
Что монстр сделал потом… Сетракян этого не увидел. Были какие-то звуки, но его уши отказывались их слышать. Огромная, злорадно сопящая тварь склонилась над головой и шеей старика. И что-то в этой позе говорило о том, что монстр… кормится. Тело Заяка подрагивало, но – удивительное дело! – старик не просыпался.
Он так и не проснулся…
Сетракян зажал себе рукой рот. Однако монстру, похоже, не было до него дела. Тварь интересовали только больные и увечные. К рассвету в бараке появилось три новых трупа, а монстр выглядел куда более упитанным, его кожа стала упругой и эластичной, хотя и осталась темной.
Наконец Сетракян увидел, как чудище растворилось в темноте, покидая барак. Авраам осторожно поднялся и подошел к трупам. В слабом свете начинающегося утра он осмотрел тела. Он не нашел никаких повреждений, кроме разрезов на шее. Очень тонких, практически незаметных. Он тоже не заметил бы их, если бы сам не был свидетелем этого ужаса…