Начать сначала
Шрифт:
— Может, услышим и тенора.
Он переоделся в темно-серый костюм, накрахмаленную сорочку с безупречным воротничком, из-под рукавов выглядывали сверкающие белизной манжеты с золотыми запонками, его рыжевато-каштановые волосы были гладко причесаны.
— Вы по-прежнему склоняетесь к мартини? Я все приготовила, сейчас принесу лед. — Эмма вернулась на кухню и оттуда крикнула: — Джин, мартини и лимон на столе. Ах, вам понадобится нож — резать лимон.
Она открыла ящик шкафчика, отыскала острый нож и понесла его и миску со льдом в гостиную.
— Какая
Роберт никак на это не отозвался. Эмма обратила внимание, что он держится несколько скованно: не занялся приготовлением мартини, даже не закурил сигарету. Это было странно, обычно он держался очень свободно и просто. Теперь же в нем чувствовалась какая-то напряженность, и у Эммы упало сердце: неужели он уже сожалеет о своем приглашении?
Она поставила лимон возле пустых бокалов, сказала себе, что зря она что-то придумывает, и улыбнулась ему.
— Что еще понадобится?
— Абсолютно ничего, — сказал Роберт и засунул руки в карманы.
Похоже, он и не собирался готовить мартини. В очаге раскололось надвое горящее полено, взметнув вверх сноп искр. Может быть, его расстроил телефонный разговор?
— Вы говорили с Маркусом?
— Да, говорил. Но, вообще-то, это он весь день старался мне дозвониться.
— Ну да, вы же уезжали. Обрадовался, когда вы рассказали ему о Пэте Фарнаби?
— Он дозванивался не по поводу Фарнаби…
— Не о Фарнаби? — Она вдруг испугалась. — Какие-то плохие новости?
— Нет-нет, но, может быть, для вас неприятные. Это касается вашего отца. Понимаете, он сегодня утром звонил Маркусу из Штатов. Он попросил Маркуса сказать вам, что вчера, в Куинстауне, они с Мелиссой Райан поженились.
Эмма вдруг осознала, что все еще держит в руке нож, очень острый, и может порезаться, и очень осторожно положила его рядом с лимоном…
Поженились. Это слово вдруг вызвало в ее воображении комичную картину свадьбы: Бен с белым цветком в петлице своего обвислого вельветового пиджака и Мелисса Райан в розовом шерстяном костюмчике, затуманенном белой фатой и конфетти, церковные колокола словно обезумели — разносят радостную весть по всей зеленой Виргинии, которую Эмма никогда не видела. Кошмар!
В сознание пробилось, что Роберт Морроу все еще что-то говорит. Ровным спокойным голосом.
— …Маркус почему-то чувствует себя виноватым и ругает себя. Потому, что ему казалось, что идея о закрытом просмотре — хорошая идея, и потому, что он был с ними в Куинсленде — он все время видел их вместе, но ему и в голову не приходило, что такое может случиться.
Эмма вспомнила описание Маркуса прекрасного дома, увидела Бена в золотой клетке — расхаживающего из угла в угол тигра, чьи творческие импульсы притушила роскошь, и поняла, что недооценила Мелиссу Райан. Она решила, что Бен не станет прилагать особенных усилий, чтобы ее завоевать. Она не предугадала, сколь желанной окажется для него эта женщина.
Эммой вдруг овладел гнев.
— Он не должен был снова
— Эмма, никто его не заставлял.
— Эта женитьба ненадолго. Бена хватит на шесть месяцев, не больше, потом он найдет себе другую женщину. Боюсь, Мелисса Райан не станет исключением.
Роберт мягко возразил:
— Может быть, на сей раз все будет хорошо и они не расстанутся.
— Вы видели их в тот день вместе. Они глаз друг от друга не отводили. Будь она старой и уродливой, ничто бы не оторвало его от Порткерриса.
— Но она не старая и не уродливая. Она очень красивая, образованная и очень богатая. И если бы не появилась Мелисса Райан, очень скоро могла появиться какая-нибудь другая женщина. И вы знаете… — поспешно продолжил он, прежде чем Эмма его прервала, — вы так же хорошо, как и я, знаете, что это правда.
Эмма с горечью сказала:
— Но мы хотя бы прожили вместе дольше, а не всего лишь один месяц.
Роберт безнадежно покачал головой.
— Ах, Эмма, отпустите его.
Его тон разозлил ее.
— Он мой отец. Что плохого в том, что я хочу быть с ним?
— Он — не отец, не муж, не любовник, не друг. Он — художник. Как и тот одержимый маньяк, к которому мы ездили сегодня утром. У них нет времени ценить то, что ценим мы, и жить по нашим меркам. Все и всё другое — на втором месте.
_На втором месте? Я нисколько не возражала бы, пусть было бы второе, третье и даже четвертое место. Но я-то всегда оказываюсь в самом конце длинного списка приоритетов. Живопись, любовницы и бесконечное шатание по всему миру. Да и вы с Маркусом. Вы для него куда важнее, чем когда-либо была я.
— Вот и оставьте его в покое. Подумайте о чем-нибудь другом. Забудьте, выкиньте это из головы. Найдите себе работу.
— Я все это делала. Последние два года.
— Тогда поедемте завтра со мной в Лондон и поживите там с Маркусом и Хелен. Не будет Порткерриса, зато будет время привыкнуть к мысли о том, что Бен снова женат, будет время решить, чем вам самой заняться дальше.
— Может, я уже решила.
Что-то зарождалось в глубине сознания… Словно смотришь откуда-то из темноты зрительного зала, как выплывает на вращающейся сцене новая декорация. Старая исчезает из виду, и, когда она ушла совсем, на сцене медленно устанавливается новая. Совершенно другая. Другая комната. Другой вид. Из другого окна.
— Но я не хочу ехать в Лондон.
— А сегодняшний вечер?
Эмма нахмурилась. Она забыла.
— Сегодняшний вечер?
— Мы с вами ужинаем.
Она почувствовала — этого она не вынесет…
— Я, правда, не смогу…
— Вам станет легче…
— Нет, не станет. И у меня разболелась голова… — Это был предлог, она придумала и с удивлением поняла, что голова, и правда, болит. Кажется, начиналась мигрень, глазные яблоки словно за какие-то нити тянуло к затылку; от одной лишь мысли о еде, цыпленке с подливкой, мороженом к горлу подступала тошнота. — Я не смогу пойти. Не смогу.