Нации и национализм

Геллнер Эрнест

Заметьте, что Эктон пишет о том, что эта ситуация сложилась, в то время, как националисты пытаются доказать, что она существовала всегда в скрытой, сдержанной форме. Но если дело доходит до арифметического несоответствия между нацией и государством, то националистическое чувство бывает сильно оскорблено, когда, если можно так выразиться, государства «недостаточно», а не когда его «слишком много». Наиболее ущемленным бывает культурно однородное население, не имеющее государства, которое оно могло бы назвать собственным. (Его граждане вынуждены жить в государстве или в государствах, управляемых другими, чужими культурными группами.) С другой стороны, группа, имеющая в своем распоряжении более одного государства, связанного с ее культурой, хотя это механически нарушает национальный принцип, все же менее ущемлена, если речь не идет об особых обстоятельствах. Каковы же они?

Культурная общность, существующая между большинством новозеландцев и большинством

граждан Великобритании, такова, что две единицы никогда бы не разделились, если бы они соприкасались географически. Расстояние сделало фактический суверенитет Новой Зеландии надежным и окончательным, а отделение не вызывает ни у кого ни малейшего протеста, несмотря на механическое нарушение национального принципа. Почему бы и нет? Существуют арабы, сожалеющие о том, что арабам не удалось объединиться, хотя арабы, живущие в различных странах, отличаются в культурном отношении значительно больше, чем англичане и новозеландцы. Ответ напрашивается сам собой: международное положение и вообще положение англичан и новозеландцев существенно не пострадало из-за того, что им не удалось предстать перед миром в качестве одной единицы. Это обстоятельство действительно не оказывает никакого влияния на их положение, в то время как неудобства альтернативного устройства были бы весьма значительными. И напротив, доказано, что арабы, латиноамериканцы [47] , а также итальянцы и немцы до того, как произошло их объединение в XIX веке, страдали от раздробленности своего политического прикрытия.

47

Продолжительная уступчивость Латинской Америки перед лицом такой ситуации убедительно противопоставляется нашей теории Жозе Меркиором. cm.: Merquior Jose. Politics of Transition. — "Government and Opposition", 1981, vol. XVI, N2, p. 230.

Тем не менее именно такое нарушение национального принципа, как «одна нация — несколько государств», безусловно, наименее опасно и вызывает наименьшее потрясение из всех возможных нарушений. Препятствия, мешающие его исправлению, очевидны и велики. Если данной нации посчастливилось иметь n государств, то славное объединение народов, без всякого сомнения, будет означать, что фактор n уменьшит количество премьер-министров, начальников штабов, президентов академии, деловых людей и капитанов футбольных команд и так далее. На каждого человека, занимающего такого рода положение, после объединения придется n-1, который будет лишен его. Забегая вперед, можно сказать, что в результате объединения все эти n-1 обречены на потери, даже если нация в целом и выиграет.

Скорее всего тот, кто преуспеет больше в том, чтобы вернуть себе или занять упомянутые нами посты, получит что-либо большее, лучшее и более перспективное, чем раньше. Тем не менее едва ли можно не согласиться с тем, что возглавлять что-либо большое или что-либо маленькое — не то же самое, что возглавлять ничего. Даже если воображение внушит не одному, а многим возглавляющим нечто маленькое, что, когда придет их час, они возглавят нечто большое, доводы против объединения должны быть очень разумными и внушительными. Тем не менее объединение проходит успешно только в тех крайних случаях, когда недостатки раздробленности очень сильны и заметны, а те, кто страдает от них, в силах противопоставить свои интересы интересам тех, кто потеряет при n-кратном уменьшении количества политических постов, когда новым лидером более крупного объединения удается возвыситься над другими с помощью силы или политической привлекательности.

X. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Существует опасность, что книга, подобная этой, — несмотря на простую и четко сформулированную аргументацию (или, возможно, именно благодаря ей) — может быть неверно понята и истолкована. Прежние попытки обнародовать более ранние и более простые варианты моей концепции убедили меня в реальности такой опасности. С одной стороны, сама простота и определенность позиции может побудить читателя дополнить ее своими собственными ассоциациями, которых не предполагал вызвать автор. С другой стороны, чтобы сформулировать любую новую точку зрения (каковой, мне хотелось бы верить, является данная точка зрения), необходимо прежде всего подвести под нее базу, пусть даже незаметно.

Я полагаю, никакие оригинальные заявления невозможны, если перетасовывать истертые карты находящейся в употреблении языковой колоды. Эта колода настолько часто использовалась, что в ней не осталось простых истин, которые бы не повторялись бессчетное число раз. Поэтому, что бы внести свой вклад в предмет, сказать новое слово, нужно обновить всю колоду. Делать это у всех на глазах — невыносимо педантично и скучно. Открытое возведение новых лесов допустимо в математике, но не в обычной прозе. Искусство состоит в том, чтобы очень ненавязчиво ослаблять

привычные ассоциации и устанавливать но вые на принципах, которые становятся очевидными из контекста, пока наконец не будет создан контекст, где может быть сделано заключение и простое, и в тоже время не являющееся банальным повторением старой мудрости.

О ЧЕМ НЕ ГОВОРИЛОСЬ

Насколько мне это удалось, судить читателям. Но по опыту знаю, что если это вообще кому-либо удается, то крайне редко. Поэтому я хочу не много сказать о том, чего я никоим образом не утверждал и что мне не было никакой необходимости утверждать в связи с концепцией, которая была предложена здесь для рассмотрения.

В мои задачи не входит отрицать, что человечество во все времена жило группами. Напротив, люди всегда жили группами. Обычно эти группы существовали долгое время. Одним важным фактором их устойчивости была преданность людей этим группам и тот факт, что они отождествляли себя с ними. Этот элемент в человеческой жизни не требует какого-либо определенного типа экономики. Это, конечно, был не единственный фактор, помогающий сплачивать группы, но он был одним среди прочих. Если назвать этот фактор обобщенно «патриотизм», то в мои цели на входит отрицать, что определенная доля такого патриотизма действительно составляет вечный элемент человеческой жизни. (Насколько он был силен по сравнению с другими силами — это вопрос, который мы не должны пытаться решить здесь.)

В этой книге утверждается лишь то, что национализм является очень специфической разновидностью патриотизма, которая распространяется и начинает доминировать только при определенных социальных условиях, и что эти условия реально господствуют в современном ми ре и больше нигде. Национализм — это разновидность патриотизма, имеющая несколько очень важных отличительных особенностей. Прежде всего сообщества, которым такой вид патриотизма, а именно национализм, дарит свою преданность, должны быть культурно однородны и зиждиться на культуре, стремящейся быть «высокой» (то есть письменной) культурой. Они должны быть достаточно велики, чтобы чувствовать себя в силах содержать собственную образовательную машину, способную развивать эту культуру, иметь мало четко разграниченных внутренних подгрупп и, напротив, анонимное, текучее и подвижное население, к которому индивид принадлежит не посредственно в силу своего культурного стиля, а не в силу своей принадлежности к составляющим его подгруппам. Однородность, грамотность, анонимность — вот ключевые черты таких сообществ. В книге не утверждается, что культурный шовинизм вовсе отсутствовал в доиндустриальном мире. Утверждается только, что он не имел современных политических целей или устремлений. Не отрицается, что аграрный мир время от времени создавал сообщества, которые могли напоминать современное национальное государство. Только аграрный мир мог делать это время от времени, тогда как современный мир обречен на это в большинстве случаев.

В книге не утверждается, что даже в современном мире национализм — это единственная действующая сила, и сила непреодолимая. Это не так. Она иногда побеждается какой-либо другой силой, или интересом, или инерцией.

Не отрицается мной и то, что человек может иногда находиться в плену доиндустриальных структур и иметь национальное чувство. Племен ной народ может порой быть внутренне племенным и внешне национальным. Действительно, легко назвать один или два очевидных случая та кого типа (например, сомалийцы или курды). Но теперь человек может претендовать на принадлежность к одной из этих национальных единиц просто в силу своей культуры и он не должен обнаруживать (и фактически не должен иметь) опосредующей связи с подгруппой. Не утверждается, что данная концепция может объяснить, почему в некоторые моменты, особенно в период Гитлера и Муссолини, национализм принимает исключительно агрессивный характер. Она претендует только на то, чтобы объяснить, почему национализм зародился и стал распространенным явлением.

Все эти отрицания не являются страховкой от контрпримеров, способной вместе с тем свести почти на нет смысл центрального тезиса. Они только являются признанием, что в сложном мире, на макроуровне объединений и группировок, обобщения без исключений едва ли возможны. Не смотря на это, общие тенденции, такие, как национализм, ясно прослеживаются и социологически обосновываются.

РЕЗЮМЕ

В данном случае, как и в некоторых других, скрупулезно описывая интересующий нас феномен, мы тем самым вплотную подходим к тому, чтобы правильно его объяснить. (По всей видимости, мы хорошо описываем вещи лишь тогда, когда сами их поняли.) Но рассмотрим историю национального принципа. Возьмем две этнографические карты: одну нарисованную до наступления века национализма, другую — уже после того, как принцип национализма вступил в действие.