Национальная Россия: наши задачи
Шрифт:
Было бы несправедливо и исторически неверно смешивать воедино таких умеренных «западников», как Грановский и Тургенев, с неумеренными западниками наподобие Герцена; было бы еще несправедливее объявлять Герцена «ранним большевиком». Но идейно и духовно водораздел шел именно здесь. Верить ли в спасительность монархии для России? Строить ли Россию, верно помогая ее Государям, через них и от их лица?
Или же считать монархию главным препятствием русского прогресса и требовать для России «последовательного и полного народоправства», т. е. Учредительного собрания, выборов» по четырехчленной формуле, республики, федерации и т. д. И этот водораздел был с особенной ясностью и совершенно недвусмысленно формулирован одним из виднейших политических идеологов «февраля» Ф, Ф. Кокошкиным, противопоставившим «старую ненавистную монархию» той республике, которая бесспорно в наших глазах не может не быть наилучшей формой правления (Реслублика, с. 12–13). Такова
Все это вместе взятое и определяет собою тот водораздел, о котором мы упомянули выше. Искренне лояльной, – монархической интеллигенции, которая за последние годы перед революцией группировалась вокруг Столыпина и его аграрной реформы и о которой заграничные наблюдатели этой реформы (напр., берлинский знаток профессор Зеринг) давали такой блестящий отзыв, – противостояла тайно-нелояльная интеллигенция, для которой республика была «бесспорно наилучшей формой правления». Монархия была для них временно необходимым средством, тактически приемлемой переходной ступенью. Они как будто только и ждали того, чтобы пробил час ее исчезновения или свержения. И вот, дождались… Но они, конечно, не только и не просто «ждали», а делали все возможное, чтобы политически изолировать Царя и его верных помощников и скомпрометировать все их строительство. Вот откуда категорически отказ «кадетских» лидеров от переговоров о вступлении в состав царского министерства; вот откуда их борьба против Столыпина и его реформы; вот откуда клеветническая речь Милюкова в ноябре 1916 года («глупость или предательство»). Вот почему в отречении Государя они увидели не всероссийскую катастрофу, а час «освобождения» России от «ненавистного режима», час перехода к «наилучшей форме правления»!..
Замечательно, что это русское предреволюционное республиканство охватывало не только весь левый сектор «общественности», но и часть более правого. Русская радикальная интеллигенция вряд ли смогла бы назвать в своих рядах какого-нибудь монархиста; разве только Илью Фундаминского, но уже в эпоху эмиграции… И как же он шокировал своими настроениями и речами весь остальной левый сектор эмиграции, ставившей себе в особую заслугу топтание «на старых позициях». Что же касается предреволюционного времени, то можно уверенно сказать: левее конституционно-демократической партии вся русская интеллигенция, а особенно полуинтеллигенция, считала монархию «отжившей» формой правления. И если бы кто-нибудь захотел от нас доказательств, то нам было бы достаточно указать на так называемые «юмористические журналы» 1905–1906 годов: они все были полны стишками, памфлетами и карикатурами, так или иначе восхвалявшими цареубийство или прямо призывавшими к нему (о, конечно, прикровенно, но в дерзко прозрачных намеках!). Журнальчики эти брались публикой нарасхват и комментировались на всех перекрестках. Был один враг: Государь и Династия, и этот враг должен был быть скомпрометирован; лишен доверия и уважения и поставлен под угрозу изгнания или убиения.
Спросим же: почему вся эта политически неопытная, близорукая и полуобразованная толпа – республиканствовала? Почему? Где и в чем они видели республиканские способности и добродетели русского народа? О чем они думали? На что надеялись? Ответ может быть только один: «на Запад! республика возможна и устрояюща, почему же она у нас была бы невозможна? республика есть (по слову Ф. Ф. Кокошкина) наилучший способ правления; к тому же, он нас сразу же и усовершенствует»… Нам нет надобности отвечать на этот ребячий лепет; история уже дала на него ответ и притом страшный ответ.
Одинаково и правее «кадетов имелись республиканские фигуры вроде А. И. Гучкова, своевременно воспевавшего младотурецкий переворот и считавшего себя призванным провести нечто подобное и в России. Это, конечно, не было случайностью: издание пресловутого «Приказа № I» по армии, вышедшего в бытность его военным министром Временного правительства и им никак и нигде не отмененного и дезавуированного; не была случайностью и его поездка в Ставку для принятия отречения из рук Государя.
Психологически можно понять, что последние назначения министров многим не казались убедительными; и что влияние известной зловещей фигуры, вращавшейся в сферах, могло многих и тревожить и возмущать. Но фигура эта уже исчезла, а вместе с нею и опасность, ею обусловленная. А идея о том, что Императорский Трон ничем не заменим в России, что Государю невозможно отрекаться и что нужно помогать ему до конца, и не покидать его с самого начала – была многим, по-видимому, чужда.
Вот, что мы можем установить по вопросу о политическом правосознании русской интеллигенции предреволюционного времени. Она промотала, проболтала, продешевила свою верность монархической
Трагедию же изолированного Царя она совершенно не могла постигнуть и осмыслить, как трагедию гибнущей России.
Итак, монархия в России сокрушилась, – так неожиданно, так быстро, так трагически беспомощно – потому, что настоящего, крепкого монархического правосознания в стране не было. В трудный, решающий час истории верные, убежденные монархисты оказались вдали от Государя, не сплоченными, рассеянными и бессильными, а бутафорски «многомиллионный Союз Русского Народа», в стойкости которого крайне правые вожаки ложно уверяли Государя, оказался существующими лишь на бумаге.
Все это не могло не отразиться на самочувствии Государя и правящей Династии. Близился грозный час, когда Государь мог почувствовать себя изолированным, преданным и бессильным; когда могла понадобиться борьба за Трон, а сил для этой борьбы могло не оказаться. И час этот пробил.
Это не есть ни осуждение, ни обвинение. Но прошло 35 лет, и ради восстановления монархии в России мы обязаны выговорить историческую правду. Царствующая русская Династия покинула свой престол тогда, в 1917 году, не вступая в борьбу за него; а борьба за него была бы борьбой за спасение национальной России. Конечно, это оставление Престола имело свои психологические и нравственные основания. Ему предшествовало длительное и притом агрессивно-оформленное давление революционного террора, то поддерживаемого, то прикрываемого республикански настроенной частью интеллигенции. Покушения на благостного реформатора Александра II, закончившееся злодейским убийством его, могли сами по себе поколебать веру в Династию, веру в ее миссию и доверие ее к русской интеллигенции. Убиение Великого Князя Сергея Александровича и прямые угрозы цареубийством в нелегальной и даже легальной («юмористической»!) прессе – должны были обновить это ощущение. Упорное противодействие левых Думе, «Выборгское воззвание» и убийство П. А. Столыпина в присутствии Государя – все это говорило языком недоверия к Престолу, языком ненависти и угрозы. А между тем никакого отпора этим угрозам, никакой бескорыстно-монархической мобилизации общественности, никакого искреннего, организованного порыва к Престолу в стране не наблюдалось. Русский народный монархизм оставался пассивным и не давал Династии живого ощущения – доверия, любви, поддержки, весомости и единения. При таком положении дел воля Государя могла почувствовать себя изолированной, одинокой, бессильной или даже, как внушали генералы главного командования – прямой помехой в деле национального единения и спасения.
Помимо этого, в первом отречении от Престола и во втором отказе немедленно приять власть – было столько живого патриотизма, опасения вызвать гражданскую войну на фронте и в тылу, столько царственного бескорыстия, скромности в учете своих личных сил и христианского приятия своей трагической судьбы («день Иова многострадального» – был днем рождения Государя, о чем сам Государь часто вспоминал), что язык не повертывается сказать слово суда или упрека. И тем не менее историческая правда должна быть выговорена – во имя будущего.
В своем замечательном исследовании, легитимно-обоснованном и лаконически-точном («Императорский Всероссийский Престол, Париж, 1922 г.), сенатор Корево ставит вопрос о том, имел ли Государь Император Николай II право отречься от трона и дает такой ответ: «В российских основных законах отречение царствующего Императора вовсе не предусматривается. Отречение до занятия Престола считается возможным, но принципиально лишь тогда, когда засим не предстоит никакого затруднения в дальнейшем наследовании престола и когда царствующий Государь разрешает и санкционирует такое отречение. С религиозной же точки зрения отречение Монарха Помазанника Божья – является противоречащим акту Священного Его Коронования и Миропомазания» (с. 26–38—42).
Далее сенатор Корево указывает на то, что Государь передал право на престол Великому Князю Михаилу Александровичу, «не удостоверясь в его на то согласии» (с. 41), т. е. не обеспечив в труднейший час истории непрерывность законного престолонаследника.
Право отречения за наследника Корево, по справедливости, отвергает совершенно; он считает главным и основным условием законности отречения, чтобы «за сим не предстояло никакого затруднения в дальнейшем наследовании Престола», а отречение за наследника не могло не создать таких затруднений (с. 29–30). Корево признает, что Великий Князь Михаил Александрович вступил на престол в час отречения Государя; что он от престола прямо не отказался, но немедленного восприятия верховной власти тоже не осуществил и обусловил такое восприятие «волею великого народа», имеющего высказаться в Учредительном Собрании. И вот, Корево прав, когда характеризуете все это, как «полное нарушение Основных Законов»; и в объяснение такого нарушения он ссылается на «революционное насилие и измену» (стр. 125, 42).