Над Кубанью зори полыхают

Навозова Фёкла Васильевна

А лавочник Михеев после погрома закрыл лавку, заулыбался и стал креститься.

— Ну, теперь ко мне никто не придерётся, что я товар прячу! — сообщил он жене. — Скажу, что все растащили! А что надо, завтра в Армавир куму переправлю! Скоро мои товары на вес золота станут, к тому идёт!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Поводырь деда–слепца Пашка Малышев все сильнее тяготился ролью побирушки. Все чаще и чаще заставлял младшего брата Кольку бродить с дедом. Братишка хныкал и упирался, а дорогой начинал торговаться

с дедом, требуя за свой труд особой платы: то купить ему большой картуз с лаковым черным козырьком, как у лавочника Михеева, то лаковые сапоги со скрипом, как у самого атамана.

Слепой только поддакивал и обещал, посмеиваясь в бороду.

Манька, сестрёнка Пашки, совсем перешла к соседу казаку. Работала за одежду и кусок хлеба. А сам Пашка, отправив деда с Колькой побираться, наскоро пожевав чего-нибудь, спешил в мастерскую Илюхи Бочарникова и там раздувал мехи, разжигая тлевшие угли. Он учился у юнца Ибрагима лудить посуду, ставить заклёпки. У Ибрагима не было товарищей. Он был настоящим невольником. Приходу Пашки всегда был рад.

Пашка жалел Ибрагима и подбивал его сбежать на родину — в горы, вместе с ним, с Пашкой.

— Если на поезд сесть, довезёт он нас с тобой до твоей станции? — спрашивал Пашка.

Ибрагим кивал головой, добавляя:

— Надо поезд ехать много и мал–мало лошадь скакать.

— А ты умеешь на коне скакать?

Ибрагим, улыбаясь, отрицательно качал головой.

— Не умеешь? — удивлялся Пашка. — Какой же ты азиат? Ваши все скакать умеют. И в сёдлах держатся, как свечечки…

— А ты? — в свою очередь, хитро посмеиваясь, спрашивал Ибрагим. — Ты скакать умеешь?

— Я што? Я так, побирушка! — смущался Пашка.

Ибрагим вздыхал:

— Твоя, Пашка, живёт лучша. Твоя вольный, а я — нет!

— Ну вот, как убегим — и ты будешь вольный!

Бежать Ибрагим боялся потому, что Илюха запугал его побоями и руганью. За малейшую провинность хлестал дагестанца нагайкой и отчаянно ругался.

Но Пашка снова и снова заводил разговор о побеге. И Ибрагим наконец согласился:

— Давай! Карашо!

За четыре года жизни у Бочарникова Ибрагим почти не вырос. Непосильный для ребёнка труд, плохое питание давали о себе знать.

За что весной четырнадцатого года были убиты его дяди, Ибрагим теперь знал. От хозяина он слышал, что в Дагестане против русского царя готовилось восстание и что дяди ковали оружие и делали патроны для повстанцев.

Ибрагим верил, что Пашка его не подведёт, и стал готовиться к бегству. Для себя и Пашки он выковал и остро отточил два небольших кинжалика, которые легко спрятать за очкур; сделал два ножичка. А Пашка сушил сухари на дорогу, подлатывал сапоги.

Побег ускорился несчастьем. Дед Пашки промок под Дождем, простудился и за сутки сгорел в огневице–лихорадке. Соседи вскладчину похоронили слепого.

В ту же ночь Пашка исчез из станицы вместе с Ибрагимом. Уходя, он захватил с собой дедову лшу. Уложил он её вместе с лохматой шапкой и рваной бекешей на дно объёмистой сумки для кусков, с которой, сколько себя помнил Пашка, он не расставался.

— Вот, — похлопал Пашка по мешку, — понял?

Лиру берём с собой. В случае чего, ты будешь крутить её под окнами, а я… — Пашка закрыл глаза и жалобно затянул, гнусавя: — Подайте, православные, бездомным, безродном на пропитание! — Ибрагим впервые громко рассмеялся.

— Пойдем через Лысую гору на Изобильное, — решил Пашка.

Они торопливо напрямик пошли к Лысой горе. У каменных лав оказались, когда стало светать. Пробираясь через бурьян, Ибрагим часто оглядывался: ему всё казалось, что кто-то крадётся сзади. И вдруг вздрогнул: собака хозяина — Барбос холодным носом ткнулась ему в руку. Пашка тоже испугался, сразу смекнув, что если их догонит Бочарников, то и ему несдобровать. Они бросились в каменоломни и забились в глубокую нишу, под камень.

Собака, высунув язык, вертелась возле них и не уходила. Друзья вытащили кинжалы, готовясь к бою, но всё было тихо. Собака улеглась среди камней, положила голову на лапы, прикрыла один глаз. Другим следила за камнями, из-за которых выглядывали настороженные ребята.

Взошло солнце. Вокруг всё было спокойно. Барбос поскулил, зовя Ибрагима домой, повертелся ещё некоторое время у каменных лав и убежал…

— Если через час твой хозяин не появится на коне, то всё будет хорошо. А как стемнеет, двинем на Изобильное. А там на поезд в Кавказскую и, может, в Армавир, — пояснил Пашка.

Ибрагим кивал головой. Пашка обнял его за плечи, и они задумались.

Ветер, свободно гулявший по открытой степи, временами врывался в выбоины и трещины каменоломни, свистел и глухо завывал, а потом умолкал. И от этого унылого воя, от одиночества мальчики прижались друг к дружке и вздыхали.

Ибрагим, крутя кинжал в руках, предложил:

— Пашка, давай братья с тобой будем.

Пашка обрадовался.

— Давай! А как?

Ибрагим острым кончиком кинжала чиркнул себя по пальцу и, поднеся капельку крови к губам Пашки, прошептал:

— Лижи, Пашка! Моя кровь — твоя кровь!

Пашка лизнул и непонимающе уставился на Ибрагима.

Теперь давай твой палец.

Пашка боязливо отвёл руки назад.

Щ — Боюсь я што-то!

— Совсем мал–мал царапина. — Ибрагим зажал указательный палец Пашки, быстро чиркнул по нему кинжалом, выдавил капельку крови и слизнул. Потом, сложив руки на груди, он торжественно произнёс:

— Твоя кровь — моя кровь — братья!

Пашка машинально повторил за ним те же слова. Потом обхватил его за шею и по–русски трижды поцеловал.

— Значит, теперь мы с тобой кровные братья?

Ибрагим, сияя большими карими глазами, утвердительно махнул мохнатыми ресницами.

— Братья!

Потом мальчики достали бутылку с водой, по куску хлеба и стали обедать.

На станции Изобильное они залезли в одну из теплушек. К вечеру добрались до Кавказской.

Станция была переполнена воинскими эшелонами. По перрону сновали хлопцы с винтовками, в кубанках с красными лентами. Где-то заливалась гармошка и раздавалась пьяная песня. Метались мешочники с чувалами, узлами, бочонками. Тревожно перекликались паровозы, унося эшелоны с бойцами на восток.