Над Неманом
Шрифт:
Анзельм в грубой суконной сермяге прохаживался по саду медленным шагом вместе с Витольдом Корчинским и показывал своему молодому гостю фруктовые деревья. Вот уже много лет, как он не выходил на полевые работы и потому в околице носил прозвище «графа». Впрочем, все отлично знали, что Анзельм избегал не работы, а шума и сутолоки; посреди толпы его лицо принимало какое-то болезненно-тоскливое выражение, а бледно-голубые глаза растерянно глядели по сторонам. Он робко и боязливо закутывался в свою сермягу и незаметно исчезал. Зато в своей усадьбе он был спокоен, как окружавшая
Сегодня с помощью поденщика он целый день складывал в сарай снопы, которые Ян привозил с поля, затем послал поденщика за водой, а сам пошел задать корм лошадям. В первый раз в жизни Ян оставил Гнедка и Каштана на чужое попечение, с лихорадочной поспешностью возвращаясь в поле.
Выйдя из конюшни, Анзельм, как вкопанный, остановился перед воротами и рукой прикрыл от солнца глаза. Желтый Муцик с лисьей мордой метался как угорелый, боязливо отступая перед большой черной собакой, которая сопровождала двоих людей. Одного Анзельм узнал сразу. Это был Михал, фанфарон и первый во всей околице щеголь в канифасовом костюме канареечного цвета; он шел сюда, вероятно, в надежде повидать Антольку, за которой явно ухаживал с прошлой зимы. Но другой… этого другого Анзельм узнал только за десять шагов. Он даже не узнал, а скорее догадался и, запахивая сермягу, невольно попятился назад. В глазах его блеснуло беспокойство, тонкие бледные губы под седеющими усами сложились в ироническую улыбку.
— Корчннский, — шепнул он, — молодой Корчинский… зачем, что ему нужно?
Но, тем не менее, как и при встрече с Юстиной, он медленно пошел вперед, вежливо приподнимая шапку. Казалось, что, несмотря на неприятность, которую доставляло ему всякое общение с людьми, — с теми людьми в особенности, — он считал своей обязанностью быть с ними как можно более любезным. Витольд поспешно протянул ему руку. А тот еле прикоснулся к ней пальцами и, глядя куда-то вдаль, проговорил:
— Не ожидал и очень польщен той честью, которую вы оказываете мне сво… своим посещением.
— Видишь, Витольд, — покручивая ус, довольным голосом заговорил парень в канареечного цвета одежде, — ведь я говорил тебе, что нам будут очень рады? Он вас боится, пан Анзельм. «Хотелось бы пойти, — говорит, — да боюсь». А я вот привел его, познакомил — и конец. А где же это панна Антонина?
И он побежал к дому, откуда вылетали звуки смеющихся голосов и стук ручной мельницы.
В небольших темных сенях Стажинская быстро повертывала жернов и повторяла:
— Вот так, паненка милая, надо вертеть себе и вертеть…
Седеющие волосы выбивались из-под белого чепца и падали на ее разгоревшееся потное лицо, но и целый день работы, казалось, нисколько не утомил ее, не лишил обычной живости.
— Ой, трудно! — невольно вырвалось у Юстины, когда
Высокий плечистый мужчина в белой рубахе смеялся тихим сердечным смехом.
— И так у вас ручки утомились… Отдохнуть им нужно… Непривычны они к такой работе…
В открытую дверь виднелась внутренность обширной кухни. Посредине комнаты сидела целая семья кроликов — штук восемь, десять — и вовсе не пугалась близкого соседства людей. В этом огромном клубке длинных ушей и белой, черной и серой шерсти блестело пар десять глаз, словно черные бусины, вделанные в коралловую оправу. У плиты, прикрытой огромным колпаком, стояла Антолька, вся озаренная розовым светом горящих дров. Яркие блики ложились на ее гибкий стан, на тонкие черты свежего личика и на косу с вплетенными в нее уже увядшими цветами. Она чуть было не выронила из рук горшок с водой, когда Михал за ее спиной закуковал:
— Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!
— О, господи! — испугалась Антолька и сердито надула губы, хотя глаза ее весело смеялись, — видно, вы вовсе не уморились, коли пришли сюда с глупостями?
— Я-то не уморился? Ой-ой-ой, как устал! Если вы не позволите мне сесть, то я, кажется, так и упаду к вашим ножкам.
— Что ж, садитесь… — улыбнулась девушка. — Домой бы вам пора… или, может быть, вы никогда не ужинаете?
— Бедный я человек, сирота… и ужин мне приготовить некому.
— А ваша тетка?
— Ну, что за вкус в теткином ужине? А я-то шел сюда в надежде, что вы пригласите меня отведать кушанья, которое стряпали собственными ручками. Неужели мне суждено весь век утешаться одной лишь надеждой?
— Хотите оставаться, так оставайтесь, — с плутовской улыбкой ответила Антолька.
Он смело и вместе с тем нежно посмотрел на нее своими серыми глазами.
— А если б я был кошкой, вы бы меня лучше принимали; я знаю, вы любите кошек. Ну, нечего делать, обращусь в кошку.
И Михал замяукал, как настоящий кот. Антолька, еле удерживаясь от смеха, закусила губы и уставилась глазами в землю.
— Так у вас и для котика ласкового словечка не найдется? Ну, что ж, тогда я сяду на дерево и обращусь в плачущего филина!
Он сел на скамью, стоявшую подле печки, низко опустил голову, скрестил натруди руки, вытянул ноги и, смеясь, испустил жалобный вопль, действительно чрезвычайно похожий на крик филина. Это уже было чересчур; такого испытания серьезность Антольки не выдержала. Девушка расхохоталась так, что даже присела на пол, возле печки.
— Ха-ха-ха-ха! — звонким, неудержимым шестнадцатилетним смехом заливалась Антолька.
— Пуха! Пуха! Пуха! — все жалобней и отчаянней вторил ее смеху крик филина.
В саду, еще залитом лучами заходящего солнца, Анзельм показывал гостю плоды своих рук. Витольд внимательно рассматривал молодые фруктовые деревца, время, от времени вставляя свои замечания. Здесь ветви были обрезаны как следует, а там чересчур много оставлено побегов; вот с этой сливы следовало бы оборвать почки, а та они обессиливают дерево. Анзельм внимательно слушал, не спуская своих задумчивых глаз с лица Витольда.