Над обрывом

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

Его несколько озадачила эта неожиданность.

— Как, опять удить? — спросил он.

— А то как же!.. Мой поклонник, я думаю, уже соскучился… Ведь это новый претендент на мою руку, — сказала она с горькой усмешкой. — Он вполне уверен в успехе. Это очень забавно…

— Зачем вы шутите тем, чем вовсе не следует шутить, — заметил Мухортов искренним тоном.

— Чем это?

— Чужим спокойствием, чужим сердцем.

Она засмеялась.

— Сердцем пошлого фата! Вот нашли кого жалеть! Какие сентиментальности!

Он смотрел на нее совершенно серьезно.

— Может быть, это и точно смешно, но я, право, не стал бы для шутки давить даже червей и улиток. Впрочем, в детстве, а оно всегда жестоко, это иногда доставляет удовольствие…

Он откланялся и пошел вперед. Она что-то хотела крикнуть ему вдогонку,

раздражительно топнула ногой, как рассерженный, капризный ребенок, и, до боли закусив губы, пошла поспешно к своему спутнику.

Он по-прежнему сидел на лодке, у плота, пристально смотря безжизненными глазами на поплавки. Но его губы были надуты, брови сдвинуты, лицо выражало неудовольствие. Марья Николаевна подошла к плоту, облокотилась на перила и стала бесцельно смотреть на воду. Томилов искоса поглядывал на нее, ожидая, что она заговорит первая. Но она, по-видимому, даже забыла о его существовании. Наконец ему надоело это безмолвие, и он спросил ее:

— Вы больше не желаете удить?

— Нет, — ответила она, очнувшись, и провела рукой по глазам, как человек, пробужденный от тяжелого сна.

— Значит, можно ехать? — спросил он.

— Да, поедемте, — рассеянно проговорила она.

Она сошла с плота в лодку, села и опять задумалась. Томилов собрал удочки и взялся за весла. Приходилось грести против течения. Томилов, как непривычный гребец, греб с трудом; по его бледному лицу струился пот. Он тяжело вздыхал. Наконец он заговорил:

— Вы меня страшно мучите, Марья Николаевна.

— Что же, не мне ли прикажете грести? — с иронией спросила она, очнувшись.

— Я не о том, — ответил Томилов. — Я говорю о том, что вы играете со мною, как кошка с мышью…

— Я?

— Да вот хоть бы сейчас. Подошел этот господин… как его?.. Мухортов?.. И вы тотчас же бросили меня…

Он перестал грести, лодку потянуло по течению назад.

— Если вы не будете грести, мы никогда не доедем, и я сейчас же выйду, — резко заметила она.

Он опять принялся грести.

— Какое право имеете вы требовать, чтобы я ни с кем не говорила, ни с кем не ходила? — сказала она.

— Я этого не требую, не смею требовать, — ответил он. — Но господин Мухортов… Он сватался за вас… он ухаживает…

— Вы лжете! — резко оборвала она его. — Никогда он не сватался за меня, не ухаживал… Очень нужно ему заниматься мною…

Ее голос оборвался.

— Весь уезд знает, что этот Егораша… — начал с презрением Томилов.

— Не смейте его так называть! Вы не имеете права, да, не имеете права! — загорячилась она.

Он передернул плечами.

— Вы влюблены в него?

— Да!

У него выпали из рук весла. Лодку опять понесло назад.

— Причаливайте к берегу, я пойду пешком, — резко командовала она.

Он сделал усилие, чтобы совладать с собою, и с горечью заметил;

— Вы жестоки! Можно ли так издеваться над человеком, как вы издеваетесь надо мною! Вы знаете, что я предан вам всей душою, что вы для меня все…

Она уже не слушала его и опять забылась. В ее душе совершалось что-то странное, непонятное для нее самой. Перед ней носился образ Егора Александровича. Она злилась на себя за то, что не могла отделаться от дум о нем. Что он ей? Он ее не любит. Он почти порвал с нею всякие сношения. Он, может быть, презирает ее. Да, он смотрит на нее, как на пустую девушку, на капризную барышню. Впрочем, она первая отказалась выйти за него замуж. Да, отказалась и никогда, никогда не вышла бы, если бы он даже и попросил ее руки. Ни за что на свете не вышла бы! Она даже не замечала, что по ее щекам текут слезы. Но это не ускользнуло от внимания Томилова. Он встревожился.

— Вы плачете? — тихо спросил он. — О чем?

Она опомнилась и, собравшись с силами, еще не без смущения, ответила:

— Вы ведете себя непозволительно!.. Пользуетесь, что я не могу уйти, и допрашиваете… Ведь не в воду же мне броситься!.. Я вам не дала еще права на эти допросы… Хуже инквизитора!

— Я этого жду так долго, — сказал он.

Она отерла слезы и уже насмешливым тоном спросила:

— Так долго, что даже соскучились?

— Исстрадался!

— Говорят, страдать из-за любимого человека так сладко… Я вот и доставляю вам случай испытать это наслаждение…

Она передернула плечами.

— Да гребите же проворнее! Это, право, скучно… Сидеть

целые часы t^ete-`a-t^ete [2] !..

Оби причалили к берегу и остановились у плота, от которого шла дорога к протасовскому саду. Марья Николаевна быстро выскочила из лодки и направилась к дому. Привязав лодку, Томилов пошел за нею. Он дышал тяжело от усталости и отирал платком покрытое потом лицо. В сотый раз он бесился в душе на Марью Николаевну за то, что она заставляла испытывать его: она то заставляла его скакать с нею сломя голову на лошади, то водила его до усталости по лесу, собирая разные ягоды, то держала при себе по целым часам за уженьем рыбы, и потом он обязан был грести, то засаживала его читать ей вслух какие-то русские романы, капризничая и сердясь за то, что он читает без чувства, как дьячок. И зачем он все это делает, если она любит другого? Да точно ли она любит? Может быть, это просто каприз, новая шутка над ним, Томиловым? А если она точно любит? Ну, так что же, эта любовь пройдет, так как Мухортов не любит ее. Если бы сказать ей, что он находится в связи с горничной? Об этом весь уезд уже знает через каких-то приживалок. Как жаль, что их нельзя свести с нею. Они открыли бы ей глаза. Но разве может он, Томилов, сказать ей это? Правда, она иногда сама говорит о таких предметах, что ее останавливают, приходя в ужас от ее невоспитанности. Но все же ему неловко. Он не знал, на что решиться…

2

наедине (фр.).

III

Эта встреча не оставила почти никакого следа в душе Егора Александровича. Он только мельком подумал: «Хорошо еще, что эта девушка не вздумала поиграть так со мною, как она играет с Томиловым». Потом в его уме мелькнула мысль: «И какое счастие, что я отказался от нее, что этот брак не состоялся; с нею я никогда не был бы счастлив; эти вечные переходы от необузданности к грусти, эти капризные ребяческие выходки измучили бы меня». Затем он совсем перестал возвращаться к вопросу о Протасовой, так как более серьезные события всецело поглощали его внимание. Не говоря уже о том, что он приготовлялся к близившейся продаже имения, он должен был круто и резко порешить вопрос о Поле. Несмотря на его отказ уговорить девушку выйти замуж или, вернее, вследствие этого отказа, на нее напали все с приставаньями, чтобы она шла замуж. В доме был целый заговор дворни; вся эта родня почуяла, что разорение на носу, что надо урвать поскорее все, что можно, и потому без конца судила и рядила о выдаче замуж Поли. В отказе Егора Александровича уговорить Полю выйти замуж все видели желание барина избавиться от лишних неизбежных расходов на приданое. По целым вечерам «пилила» теперь Полю Елена Никитишна, та самая Елена Никитишна, которая так долго делала вид, что она даже не замечает связи своей племянницы с барином. Прокофий, подвыпив для храбрости, дошел даже до того, что хотел в самом деле оттаскать дочь за косы. Теперь в дело впутались и Дорофей кучер, и Глашка горничная, и Анна скотница, и Матюшка повар, уже не боявшиеся, что на них «зыкнет» тетушка Алена Никитишна, и понимавшие, что «девку нужно долбить и долбить, пока она не восчувствует». Несмотря на все пренебрежение Елены Никитишны к Агафье Прохоровне, последняя была тоже «натравлена» на Полю мухортовской домоправительницей, так как теперь не приходилось «брезговать» никем и ничем.

— И глупа же ты, Полинька, как я посмотрю на тебя, — заговорила Агафья Прохоровна в то самое утро, когда Егор Александрович ходил к дяде за советом.

Поля по обыкновению вышивала на галерее. Агафья Прохоровна сидела около нее со своим вечным вязаньем.

— Своего счастия ты не понимаешь, — продолжала старая дева. — За тебя жених сватается, а ты — вот бог, а вот порог. Разве это дело?

— Одного любить, за другого замуж идти? — проговорила Поля.

— Да кто тебе мешает любить-то? Люби, сколько влезет. Ты голову-то свою прикрой только; ребеночка-то — ведь не ровен час и это будет — законным порядком роди. Так-то, что он будет? Сласть какая ему, когда подрастет, да узнает, что он от девицы рожден. Уж это самое последнее дело, от девицы родиться! И еще будь богачка какая — куда ни шло. А то и срам, и бедность! Нечего сказать, хорошую долю ребенку готовишь…