Над пропастью во ржи
Шрифт:
Потом я сел в кресло и выкурил две сигареты. Чувствовал я себя препаршиво, сознаюсь. И вдруг я придумал. Я стал рыться в бумажнике – искать адрес, который мне дал один малый, он учился в Принстоне, я с ним познакомился летом на вечеринке. Наконец я нашел записку. Она порядком измялась в моем бумажнике, но разобрать было можно. Это был адрес одной особы, не то чтобы настоящей шлюхи, но, как говорил этот малый из Принстона, она иногда и не отказывала. Однажды он привел ее на танцы в Принстон, и его чуть за это не вытурили. Она танцевала в кабаре с раздеванием или что-то в этом роде. Словом, я взял трубку и позвонил ей. Звали ее Фей Кэвендиш, и жила она в отеле «Стэнфорд», на углу Шестьдесят шестой и Бродвея. Наверно, какая-нибудь трущоба.
Сначала я решил, что ее нет дома. Никто не отвечал. Потом взял
– Алло! – сказал я. Я говорил басом, чтобы она не заподозрила, сколько мне лет. Но вообще голос у меня довольно низкий.
– Алло! – сказал женский голос не очень-то приветливо.
– Это мисс Фей Кэвендиш?
– Да, кто это? – спросила она. – Кто это звонит мне среди ночи, черт возьми!
Я немножко испугался.
– Да, я понимаю, что сейчас поздно, – сказал я взрослым голосом. – Надеюсь, вы меня простите, но мне просто необходимо было поговорить с вами! – И все это таким светским тоном, честное слово!
– Да кто же это? – спрашивает она.
– Вы меня не знаете, но я друг Эдди Бердселла. Он сказал, что, если окажусь в городе, мы с вами непременно должны встретиться и выпить коктейль вдвоем.
– Кто сказал? Чей вы друг? – Ну и тигрица, ей-богу! Она просто орала на меня по телефону.
– Эдмунда Бердселла, Эдди Бердселла, – повторил я. Я не помнил, как его звали – Эдмунд или Эдвард. Я его только раз видел на какой-то идиотской вечеринке.
– Не знаю я такого, Джек! И если, по-вашему, мне приятно вскакивать ночью…
– Эдди Бердселл, из Принстона… Помните? – говорил я.
Слышно было, как она повторяет фамилию.
– Бердселл… Бердселл… Из Принстонского колледжа?
– Да-да! – сказал я.
– А вы тоже оттуда?
– Примерно.
– Ага… А как Эдди? – сказала она. – Все-таки безобразие звонить в такое время!
– Он ничего. Просил передать вам привет.
– Ну спасибо, передайте и ему привет, – сказала она. – Он чудный мальчик. Что он сейчас делает? – Она уже становилась все любезнее, черт ее дери.
– Ну, все то же, сами понимаете, – сказал я. Каким чертом я мог знать, что он там делает? Я почти не был с ним знаком. Я даже не знал, учится ли он еще в Принстоне или нет. – Слушайте, – говорю я, – Может быть, мы с вами встретимся сейчас, выпьем коктейль?
– Да вы представляете себе, который час? – сказала она. – И разрешите спросить, как ваше имя? – Она вдруг заговорила с английским акцентом. – Голос у вас что-то очень молодой.
– Благодарю вас за комплимент! – говорю я самым светским тоном. – Меня зовут Холден Колфилд. – Надо было выдумать другую фамилию, но я сразу не сообразил.
– Видите ли, мистер Коффл, я не привыкла назначать свидания по ночам. Я ведь работаю.
– Завтра воскресенье, – говорю.
– Все равно мне надо хорошенько выспаться. Сами понимаете.
– А я думал, мы с вами выпьем хоть один коктейль! И сейчас совсем не так поздно.
– Вы очень милы, право, – говорит она. – Откуда вы говорите? Где вы сейчас?
– Я? Я из автомата.
– Ах, так, – сказала она. Потом долго молчала. – Знаете, я очень рада буду с вами встретиться, мистер Коффл. По голосу вы очень милый человек. У вас удивительно симпатичный голос. Но сейчас все-таки слишком поздно.
– Я могу приехать к вам.
– Что ж, в другое время я сказала бы – чудно! Но моя соседка заболела. Она весь вечер лежала, не могла заснуть. Она только что закрыла глаза, спит. Вы понимаете?
– Да, это плохо.
– Где вы остановились? Может быть, мы завтра встретимся?
– Нет, завтра я не могу. Я только сегодня свободен.
Ну и дурак! Не надо было так говорить.
– Что ж, очень жаль!
– Передам от вас привет Эдди.
– Правда, передадите? Надеюсь, вам будет весело в Нью-Йорке. Чудный город.
– Это я знаю. Спасибо. Спокойной ночи, – сказал я и повесил трубку.
Дурак, сам все испортил. Надо было хоть условиться на завтра, угостить ее коктейлем, что ли.
10
Было еще довольно рано. Не знаю точно, который час, но, в общем, не так уж поздно. Больше всего я ненавижу ложиться спать, когда ничуть не устал. Я открыл чемодан, вынул чистую рубашку, пошел в ванную, вымылся и переоделся. Пойду,
Пока я переодевался, я подумал, не позвонить ли все-таки моей сестренке Фиби. Ужасно хотелось с ней поговорить. Она-то все понимала. Но нельзя было рисковать звонить домой, все-таки она еще маленькая и, наверно, уже спала и не подошла бы к телефону. Конечно, можно было бы повесить трубку, если б подошли родители, но все равно ничего бы не вышло. Они узнали бы меня. Мама всегда догадывается. У нее интуиция. Но мне ужасно хотелось поболтать с нашей Фиби.
Вы бы на нее посмотрели. Такой хорошенькой, умной девчонки вы, наверно, никогда не видели. Умница, честное слово. Понимаете, с тех пор как она поступила в школу, у нее отличные отметки – никогда плохих не бывало. По правде говоря, я один в семье такой тупица. Старший мой брат, Д.Б., писатель, а мой братишка Алли, который умер, тот прямо был колдун. Я один такой тупой. А посмотрели бы вы на Фиби. У нее волосы почти такие же рыжие, как у Алли, летом они совсем коротенькие. Летом она их закладывает за уши. Ушки у нее маленькие, красивые. А зимой ей отпускают волосы. Иногда мама их заплетает, иногда нет, и все равно красиво. Ей всего десять лет. Она худая вроде меня, но очень складная. Худенькая, как раз для коньков. Один раз я смотрел в окно, как она переходила через улицу в парк, и подумал – как раз для коньков, тоненькая, легкая. Вам бы она понравилась. Понимаете, ей что-нибудь скажешь, и она сразу соображает, про что ты говоришь. Ее даже можно брать с собой куда угодно. Например, поведешь ее на плохую картину – она сразу понимает, что картина плохая. А поведешь на хорошую – она сразу понимает, что картина хорошая. Мы с Д.Б. один раз повели ее на эту французскую картину – «Жена пекаря», – там играет Раймю. Она просто обалдела. Но любимый ее фильм – «Тридцать девять ступеней», с Робертом Донатом. Она всю эту картину знает чуть не наизусть, мы вместе смотрели ее раз десять. Например, когда этот самый Донат прячется на шотландской ферме от полисменов, Фиби громко говорит в один голос с этим шотландцем: «Вы едите селедку?» Весь диалог знает наизусть. А когда этот профессор, который на самом деле немецкий шпион, подымает мизинец, на котором не хватает сустава, и показывает Роберту Донату, наша Фиби еще раньше, чем он, в темноте подымает свой мизинец и тычет прямо мне в лицо. Она ничего. Вам бы она понравилась. Правда, она немножко слишком привязчива. Чересчур все переживает, не по-детски. Это правда. А потом она все время пишет книжки. Только она их никогда не подписывает. Там все про девочку по имени Гизела Уэзерфилд, только наша Фиби пишет «Кисела». Эта самая Кисела Уэзерфилд – девушка-сыщик. Она как будто сирота, но откуда-то появляется ее отец. А отец у нее «высокий привлекательный джентльмен лет двадцати». Обалдеть можно! Да, наша Фиби. Честное слово, она бы вам понравилась. Она была еще совсем крошка, а уже умная. Когда она была совсем-совсем маленькая, мы с Алли водили ее в парк, особенно по воскресеньям. У Алли была парусная лодка, он любил ее пускать по воскресеньям, и мы всегда брали с собой нашу Фиби. А она наденет белые перчатки и идет между нами, как настоящая леди. Когда мы с Алли про что-нибудь говорили, она всегда слушала. Иногда мы про нее забудем, все-таки она была совсем маленькая, но она непременно о себе напомнит. Все время вмешивалась. Толкнет меня или Алли и спросит: «А кто? Кто сказал – Бобби или она?» И мы ей ответим, кто сказал, она скажет: «А-а-а!» – и опять слушает, как большая. Алли от нее тоже балдел. Я хочу сказать, он ее тоже любил. Теперь ей уже десять, она не такая маленькая, но все равно от нее все балдеют – кто понимает, конечно.
Во всяком случае, мне очень хотелось поговорить с ней по телефону. Но я боялся, что подойдут родители и узнают, что я в Нью-Йорке и что меня вытурили из школы. Так что я только надел чистую рубашку, а когда переоделся, спустился в лифте в холл посмотреть, что там делается.
Но там почти никого не было, кроме каких-то сутенеристых типов и шлюховатых блондинок. Слышно было, как в «Сиреневом зале» играет оркестр, и я пошел туда. И хотя там было пусто, мне дали дрянной стол – где-то на задворках. Надо было сунуть официанту доллар. В Нью-Йорке за деньги все можно, это я знаю.