Над пропастью во ржи
Шрифт:
– Вот вам наконец и кофе, джентльмены! – сказала миссис Антолини. Она внесла поднос с кофе, печеньем и всякой едой. – Холден, не надо на меня смотреть! Я в ужасном виде!
– Здравствуйте, миссис Антолини! – говорю. Я хотел встать, но мистер Антолини схватил меня за куртку и потянул вниз. У миссис Антолини вся голова была в этих железных штучках для завивки, и губы были не намазаны, вообще вид неважный. Старая какая-то.
– Я вам все тут поставлю. Сами угощайтесь, – сказала она. Потом поставила поднос на курительный
– Ничего, спасибо. Я ее уже давно не видел, но в последний раз…
– Милый, все, что Холдену может понадобиться, лежит в бельевом шкафу. На верхней полке. Я ложусь спать. Устала предельно, – сказала миссис Антолини. По ней это было видно. – Мальчики, вы сумеете сами постлать постель?
– Все сделаем. Ложись-ка поскорее! – сказал мистер Антолини. Он поцеловал жену, она попрощалась со мной и ушла в спальню. Они всегда целовались при других.
Я выпил полчашки кофе и съел печенье, твердое как камень. А мистер Антолини опять выпил виски. Видно было, что он почти не разбавляет. Он может стать настоящим алкоголиком, если не удержится.
– Я завтракал с твоим отцом недели две назад, – говорит он вдруг. – Ты об этом знал?
– Нет, не знал.
– Но тебе, разумеется, известно, что он чрезвычайно озабочен твоей судьбой?
– Да, конечно, известно.
– Очевидно, перед тем как позвонить мне, он получил весьма тревожное письмо от твоего бывшего директора о том, что ты не прилагаешь никаких стараний к занятиям. Пропускаешь лекции, совершенно не готовишь уроки, вообще абсолютно ни в чем…
– Нет, я ничего не пропускал. Нам запрещалось пропускать занятия. Иногда я не ходил, например, на эту устную речь, но вообще я ничего не пропускал.
Очень не хотелось разговаривать о моих делах. От кофе немного перестал болеть живот, но голова просто раскалывалась.
Мистер Антолини закурил вторую сигарету. Курил он как паровоз. Потом сказал:
– Откровенно говоря, черт его знает, что тебе сказать, Холден.
– Понимаю. Со мной трудно разговаривать. Я знаю.
– Мне кажется, что ты несешься к какой-то страшной пропасти. Но, честно говоря, я и сам не знаю… да ты меня слушаешь?
– Да.
Видно было, что он очень старается сосредоточиться.
– Может быть, ты дойдешь до того, что в тридцать лет станешь завсегдатаем какого-нибудь бара и будешь ненавидеть каждого, кто с виду похож на чемпиона университетской футбольной команды. А может быть, ты станешь со временем достаточно образованным и будешь ненавидеть людей, которые говорят: «Мы в р о д е вместе п е р е ж и в а л и…» А может быть, ты будешь служить в какой-нибудь конторе и швырять скрепками в не угодившую тебе стенографистку – словом, не знаю. Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Да, конечно, – сказал я. И я его отлично понимал. – Но вы не правы насчет того, что я всех буду ненавидеть. Всяких футбольных чемпионов
Мистер Антолини долго молчал, потом встал, положил кусок льда в виски и опять сел. Видно было, что он задумался. Лучше бы он продолжал разговор утром, а не сейчас, но его уже разобрало. Людей всегда разбирает желание спорить, когда у тебя нет никакого настроения.
– Хорошо… Теперь выслушай меня внимательно. Может быть, я сейчас не смогу достаточно четко сформулировать свою мысль, но я через день-два напишу тебе письмо. Тогда ты все уяснишь себе до конца. Но пока что выслушай меня.
Я видел, что он опять старается сосредоточиться.
– Пропасть, в которую ты летишь, – ужасная пропасть, опасная. Тот, кто в нее падает, никогда не почувствует дна. Он падает, падает без конца. Это бывает с людьми, которые в какой-то момент своей жизни стали искать то, чего им не может дать их привычное окружение. Вернее, они думали, что в привычном окружении они ничего для себя найти не могут. И они перестали искать. Перестали искать, даже не делая попытки что-нибудь найти. Ты следишь за моей мыслью?
– Да, сэр.
– Правда?
– Да.
Он встал, налил себе еще виски. Потом опять сел. И долго молчал, очень долго.
– Не хочу тебя пугать, – сказал он наконец, – но я совершенно ясно себе представляю, как ты благородно жертвуешь жизнью за какое-нибудь пустое, ненастоящее дело. – Он посмотрел на меня странными глазами. – Скажи, если я тебе напишу одну вещь, обещаешь прочесть внимательно? И сберечь?
– Да, конечно, – сказал я. Я и на самом деле сберег листок, который он мне тогда дал. Этот листок и сейчас у меня.
Он подошел к своему письменному столу и, не присаживаясь, что-то написал на клочке бумаги. Потом вернулся и сел, держа листок в руке.
– Как ни странно, написал это не литератор, не поэт. Это сказал психоаналитик по имени Вильгельм Штекель. Вот что он… да ты меня слушаешь?
– Ну конечно.
– Вот что он говорит: «Признак незрелости человека – то, что он хочет благородно умереть за правое дело, а признак зрелости – то, что он хочет смиренно жить ради правого дела».
Он наклонился и подал мне бумажку. Я прочел еще раз, а потом поблагодарил его и сунул листок в карман. Все-таки с его стороны было очень мило, что он так ради меня старался. Жалко, что я никак не мог сосредоточиться. Здорово я устал, по правде говоря.