Над Тиссой (илл. Б. Козловского)

Авдеенко Александр Остапович

Неделями, месяцами сюда не заглядывал ветер. Здесь неприступная зона тишины, ее гнездо, колыбель.

Тишина и зубчатые скалы, валуны и кустарники, деревья и снег. Снег пушисто-невесомый, кубический, пластообразный, снег глыбистый, снег плиточный, снег, искрящийся гранитной крошкой, снег — лебединые крылья, снег, окаменевший в самых причудливых формах, снег, увенчавший все большие и малые выпуклости, — создал первобытные шалаши, хижины, пагоды, теремки.

Если бы прогремел сейчас выстрел, какая бы снежная буря поднялась в этом заколдованном уголке Карпат, как бы стали рассыпаться дивные сооружения!..

— Стоп! — Дзюба повернул к Белограю свою массивную голову, прикрытую меховой шапкой. — Перекур на свежем воздухе, гвардии старшина!

Машина

остановилась на краю глубокой пропасти, на дне которой белели сугробы снега. Дорога, хорошо засушенная высокогорным морозом, хрустела под сапогами Белограя.

— Эй, Иване, давай трошки пободаемся!

Дзюба выставил правое плечо вперед и воинственной припрыжкой, неожиданной для его комплекции, двинулся на Белограя. Тот неуверенно принял вызов. Они сошлись, ударились друг о друга так, что еле устояли на ногах.

— Ого! — засмеялся Иван. — Вот тебе и «папаша»! Да у тебя, друже, еще богатырские силы. Держись!

Еще раз столкнулись и опять разлетелись в разные стороны. И пошло, и пошло… Оба раскраснелись, тяжело дышали. Пар клубился над ними, а снег вытоптан и разметан до щебенки.

— Добре, добре! — крякал Дзюба.

Шофер Скибан, заложив руки в карманы своего кожаного пальто, курил, молча улыбался и терпеливо ждал сигнала Дзюбы, чтобы ударить Белограя тяжелой гирей по голове.

…Ранним утром, на восходе солнца, заиндевевший «мерседес» спустился на закарпатскую равнину. Пока машина мчалась по гладкому шоссе, вдоль Латорицы, от Свалявы до Мукачева, она успела побывать в нескольких зонах весны: весны воздуха и света, весны воды, весны цветов. По ту, северную, сторону Свалявы фруктовые сады еще были голые, на горных склонах кое-где лежал ноздреватый тяжелый снег и не пробивался ни один пучок травы. Но весна чувствовалась уже в необыкновенно мягком и теплом воздухе. Весна шумела в бурных горных ручьях. Весна поднималась на прозрачных своих крыльях над талыми водами, над пашнями. Весна смотрела ясными очами с высокого, чистого неба. Весна перебегала от одной зеркальной лужи к другой и перед каждой прихорашивалась.

За Свалявой, по южную ее сторону, на берегах Латорицы, зазеленели ивы. Вся пойма реки была залита изумрудной травой.

В Пасеке белым дымом вспыхнул терновник. Отрезок дороги от Чинадиево до Колчино машина прошумела между двумя цветущими шпалерами яблонь.

Под Мукачевом, по обе стороны дороги, лежали черные, вспаханные, забороненные и засеянные квадраты полей. По склонам холмов карабкались белоногие, с свеже-побеленными стволами сады: каждое дерево окутано розовым, белым или красноватым облачком. В виноградниках хлопотали люди. Над огородами стлался дым — там сжигали прошлогоднюю ботву. Босоногие, в одних рубашонках мальчишки, уже чуть тронутые загаром, бродили с удочками по берегу Латорицы. Козы щипали молодую травку на южном валу канала. Голуби гомозились под черепичными крышами домов. Теплый ветер, атлантический гость, дул с равнины, с Большой Венгерской низменности.

Не видел уже Иван Белограй этого скромного и в то же время торжественного шествия ранней весны по закарпатской земле.

Он был убит у подножия Ночь-горы. Его обнаружили через несколько дней, когда под действием теплых ветров и жаркого солнца начали таять снега даже на неприступных карпатских вершинах, когда стали открываться самые глухие и темные ущелья.

4

В начале апреля, в субботу, незадолго до захода солнца из Будапешта вышла открытая, с длинным мотором и огромным багажником двухместная машина. За рулем золотистого, обитого изнутри кожей «линкольна» сидел водитель в синем с белыми оленями на груди свитере. Это был Файн — заядлый рыболов, охотник, альпинист, пловец (он купался в Дунае чуть ли не круглый год). Выезд Джона Файна был привычным для знавших его будапештцев. Американец уже в течение двух лет каждую субботу выезжал на далекие прогулки: то на озеро Балатон, то на юг — к Сегеду, где Тисса уходила в Югославию,

то к отрогам Альп — на границу Румынии, то в знаменитый своими винами Токай, расположенный на краю Большой Венгерской равнины, неподалеку от Советского Закарпатья.

На этот раз «линкольн» взял курс на восток. Промелькнули города, стоящие на автостраде: Монор, Цеглед, Сольнок, Дебрецен. Последний, уже ярко освещенный электрическими огнями, был самым крупным. Здесь дорога разветвлялась. Можно было ехать к Трансильвании, к Карпатским горам или на Ньиредьхазу и к Тиссе, на Токай. Джон Файн направился на Ньиредьхазу и Токай.

Ночь он провел у костра, на виду у токайских рыболовов. Утром с увлечением предался воскресному отдыху. В Тиссе вода была еще прохладная, но Джон Файн смело вошел в нее, искупался, шумно поплавал. Потом он разложил костер, обогрелся, наловил удочкой рыбы, сварил уху, выпил бутылку вина. В полдень он крепко заснул у потухшего костра, а с заходом солнца двинулся в обратный путь. Прогулка закончилась именно так, как в прошлую субботу и в прошлое воскресенье. Если бы за Джоном Файном и следили, его трудно было бы в чем-либо заподозрить.

Только много времени спустя выяснилось, что в субботу вечером Джон Файн, остановившись на безлюдной дороге неподалеку от Ньиредьхазы, открыл вместительный багажник и выпустил на волю скрывавшихся там пассажиров: Кларка и его ассистента Ярослава Граба, закарпатского украинца по происхождению. Прощание было коротким, безмолвным: все было уже сказано раньше, в посольстве.

Под покровом темноты и начинающегося дождя Кларк и Граб благополучно обошли большой город с запада, выбрались на его северную окраину, к железнодорожному полотну. Здесь, затаившись в придорожном саду, они дождались товарного поезда и еще задолго до полуночи были на подходе к пограничной станции. Не доезжая до семафора, они соскочили на землю и бесшумно скрылись в темноте. Через полчаса они постучали в глухое оконце небольшого дома, одиноко стоявшего у линии железной дороги. Путевой обходчик ждал их. Он открыл дверь, взглянул на гостей и, опустив голову, молча повел Кларка и Граба на чердак, заваленный душистым сеном. Морщинистый, горбоносый железнодорожник был достаточно опытным содержателем потайной квартиры для нарушителей, чтобы проявить излишнее любопытство. Кларк оценил его сдержанность.

— Готово? — спросил он, отряхиваясь от дождя и вытирая мокрое лицо.

Хозяин утвердительно кивнул головой.

— А как у них… у наших попутчиков?

— И там все в порядке.

— Когда можете переправить?

— Подождем хорошего тумана. Отдыхайте. Не заждетесь.

Неслышно ступая, хозяин спустился вниз, плотно закрыл чердачную дверь. Кларк, не раздеваясь, сел на охапку сена неподалеку от слухового окна и положил рядом с собой пистолет. Свернув толстую козью ножку, он с наслаждением закурил.

Дождь перестал, в просветах между тучами зажглись звезды. Скоро ветер разметал остатки облаков, и небо окончательно очистилось.

— Разгулялась погодка, будь она проклята! — выругался Кларк.

Покинув стены американского посольства в Будапеште, где он скрывался, Кларк не только говорил по-русски, но и заставлял себя думать по-русски.

Он поднялся и подошел к чердачному окну, выходившему на восток, к границе; смахнув пыль и паутину, приник к стеклу. В ярком лунном свете хорошо был виден большой железнодорожный мост, переброшенный через Тиссу. Сейчас же за ним и за темными пятнами приречных садов начинался Явор, в который Кларку и Грабу предстояло пробраться.

На ясном небе четко вырисовывались трубы кирпичных заводов, купол монастыря, элеватор… Отливали металлическим блеском оцинкованные крыши домов. Роились бесчисленные огни. Приглядевшись, Кларк увидел, вернее — угадал хорошо ему знакомый по фотографиям силуэт башни бывшей Народной рады с огромными часами. Сильные прожекторы, установленные на высоких железных мачтах, с четырех сторон заливали ярким светом район железнодорожного узла с его белокаменным четырехэтажным вокзалом, водокачкой, депо и многочисленными путями.