Над уровнем моря
Шрифт:
– В этом зерно идеи. Если нет прироста - значит нет целиком перестойных лесов, которые надо сводить сплошь, улавливаете?
– Немного, - протянул я.
– Значит, подход огромной отрасли хозяйства к исходному сырью, наши принципы эксплуатации леса, методы рубок в корне порочны!
– Нет, это здорово!
– А еще тут эти реорганизации... Леса стали ничьими, одного хозяина нет. Разодрали их по себе ведомства, области, колхозы, а еще Ленин говорил, что леса - неделимый национальный фонд.
– У нас вот тоже...
– начал было я, но Симагин перебил меня:
– И принципиальному всегда значительно труднее, чем
– Друга?
– спросил я.
– Не то чтобы друга... Это золотой старикан! Наша лесоводческая совесть...
– Он в экспедиции?
– Нет.
– Симагин говорил об этом неизвестном мне Быкове с каким-то особым почтением.
– Трудно ему сейчас, и нам вместе с ним. Но жить надо!
– Пережить надо, - уточнил я.
Да, да!
– Он глянул мне в глаза.
– И практика, дело!
К сожалению, Симагин не знал, что получилось на практике у меня, когда я вывел свои "страсти" наружу. Помню, как ведущий конструктор узла, вернувшись с карьера, сказал мне:
– Старик, ты, кажется, задымился...
А я засмеялся ему в лицо, потому что ждал каких-то похожих слов, знал, кто н как будет вести себя со мной и что юворпть, В цехе меня обегали. Иногда казалось, что я смотрю знакомый спектакль, но, хоть и был автором и режиссером этого спектакля, не знал его финала, последней картины. Ожидал перевода на другую работу, увольнения "по собственному желанию", как было в Энске. И совсем не предполагал того, что произошло...
...Симагин на хребте не дослушал меня до конца, а его мнение интересно было бы знать - в нем чувствовалась сила, какой я еще не обрел. Кроме того, я попал в ситуацию, должно быть, интересную для других - не с каждым такое бывает. С другой стороны, я, конечно же, не исключение; и если есть какие-то мысли и переживания у меня - значит, они есть у других, тем более что я давно осознал свою ординарность и еще студентом трезво понял, что бог меня не одарил особой милостью. Опять самокопание? Ну его к черту! Наверно, сейчас надо отвлечься от всего. Вот Симагин строго смотрит, как я переобуваюсь и ощупываю свою пятку.
– Сильно?
– До кости еще далеко.
– Бинты у Коти в рюкзаке возьмите, йоду. Мы поели немного у какого-то ручья, покурили всласть и пошли тем же горбом, забирая левей и ниже. На привале я взял рюкзак и увидел, как у Коти зажглись радостью глаза. Груз был не особенно тяжелым, но пухлым, неудобным, в спину давило что-то твердое, не топор ли? Но это все ничего. Пятка у меня снова была туго забинтована, и я смело ступал на нее. Симагин шагал впереди, смотрел только перед собой, не оглядывался, и мы тоже нажимали. Котя, этот московский нижончик, который первое время призывал нас "ощетиниться", сейчас заметно поскучнел. А на Жампна мне было даже трудно смотреть. Он еле передвигал ноги, запинался, падал. Рубаха вылезла, он ее не заправлял и даже ругаться перестал. Значит, Жамин этот маршрут делает четвертый раз? Я бы не выдержал, особенно в этп\ коварных сапогах; вот доказатель-ство, что не все новое - лучшее. У Жампна хорошая обувь, но странная - один сапог вконец разношенный, другой еще крепкий. Симагин объяснил, что свой сапог Жамин утопил там, у места, и ему пришлось разуть больного, которому обувь теперь не скоро потребуется. По мрачному виду Симагина я понял, что не надо приставать к нему ни с такими пустяками, ни со своими проблемами.
Меньше всего я ожидал,
Мы долго еще шли, продираясь сквозь упругие заросли. а за нашей спиной погасала заря. Скоро ночевать? Но Симагин шагал и шагал впереди, даже не оглядывался. Перешли несколько ручейков и легли у какого-то болотца. Значит, к верховьям Кыги мы до ночи не успели?..
Спал я плохо. Было холодно, сыро, костер не грел, и Симагин всю ночь шарил по кустам, собирая редкие палки. А утром услышали глубоко внизу выстрелы. Спасатели? Симагин отбежал в сторону и, приставив ладони к ушам, долго слушал раскатное эхо. Вернулся к нам таким же мрачным. каким был вчера вечером.
– Они не знают, что мы здесь?
– осторожно спросил я.
– Даже если б знали, сюда подняться нельзя - стены внизу, отозвался он.
– Побежали, мужики?..
– Они теперь оттуда не скоро вылезут, - сказал Жамин. Симагин быстро собрал посуду, и мы пошли. Мне хотелось поговорить о своем, но не получилось - он не дослушал первой фразы, ступил в кустарник, и все пошли за ним. Несколько часов молча и медленно продвигались гольцами - через сыпучий камень, лишайники, заросли березки. Потом Кыга;
чуть спустившись с хребта, напились вволю и снова в просторные цирки, без тропы и без воды. Хорошо еще, что солнце пряталось за тучки. Я отупел от этой однообразной и тяжелой дороги, переставлял ноги, ни о чем не думая, и лишь иногда вспоминал завод и то свое состояние, когда так же перестал нормально ощущать мир. Неожиданные и острые события начались с того профсоюзного собрания.
После подведения на заводе квартальных итогов до нас начали доходить слухи о том, что директор где-то сильно разнес конструкторов. Называл нас бумагомараками, не сумевшими вовремя испытать и довести_узлы новой машины. Это верно, что мы не испытали ряд узлов, но для этих испытаний не было оборудования! А потом стало известно мнение секретаря парткома: в конструкторском отделе ослаблена идеологическая работа, нет творческого соревнования, из ста пятидесяти человек только семь ударников коммунистического труда. И вот на профсоюзном собрании председатель месткома предложил развернуть соревнование за звание ударников и отдела коммунистического труда. Кто примет на себя обязательства?
Мы все опустили глаза и старались не смотреть на него. Встретишься взглядом - будешь брать обязательства первым. Я сидел и думал о том, что все это почти что комедия. Мне стало стыдно. Встал и сказал, что лично я отказываюсь брать обязательства.
– Как то есть- отказываетесь?
– испугался предместкома.
– Товарищи, что это такое?
– Каждый месяц мы их подписываем, - добавил я и сел.
– Значит, вы отрицаете необходимость соревнования за звание ударников коммунистического труда?
– спросил меня через паузу предместкома, в голосе его слышалась угроза.
– Встаньте, пожалуйста, вас плохо видно!