Над уровнем моря
Шрифт:
– Передайте ему, что завтра навещу его, - сказал я.
– А что он пишет?
– Вас хвалит.
Нина Сергеевна зарделась, ее усталое лицо сделалось очень милым. Она измерила давление, и я попросил опять ввести мне морфий с кардиомином и атропином. Она торопливо выполнила мою просьбу, но скоро я почувствовал себя хуже. Холодный кирпич в груди тяжелел, стыли ноги, не хватало воздуха. Невыносимо синела на потолке лампочка. И скорей бы кончился этот дождь воздух сразу станет упоительно легким, теплым и сухим. Уже перед ночью я послал за Лаймой - у нее был барометр. Радистка прибежала быстро, будто ждала, что я ее позову. Стройная и красивая - сама
– Что обещает твой анероид, Лайма?
– Стрелка идет на "ясно", - улыбнулась она.
– Как вы себя чувствуете, Савикентич?
– Спасибо... Погоди-ка, что я тебе хотел сказать? Да! Твой Альберт золотой парень.
– А я это знаю, - опять засмеялась она,
– Ну, тогда ступай... Постой! Один вопрос.
– Пожалуйста.
– Она с готовностью остановилась на пороге.
– Ты разбираешься в электричестве, -Лайма?
– Очень немножко. А какой вопрос?
– Почему это моя лампочка зудит?
– Наверно, скоро перегорит.
– Да?
– А вы не волнуйтесь, Савикентич. Я сейчас принесу
новую.
Она скоренько вернулась, вспорхнула, как голубка, на стул и сменила мне лампочку. Вот спасибо, девушка, вот спасибо!
А ночью на самом деле прояснело, и дождь кончился. Утром вертолетчик зашел. Он спешил и поэтому не садился, смотрел на меня сверху.
– Вам нагорит за ночной полет?
– спросил я.
– Курочкину больше достанется.
– А как вас звать-величать?
– Качин. А что?
– Я напишу в авиаотряд об особых условиях нашего полета.
– Про условия Курочкина лучше напишите. У него не было другого выхода.
– Хорошо.
– Главное - у него выхода не было.
– Ладно, ладно.
– Я прощально кивнул ему.
– Говорите еще спасибо, что какой-то борт под Прокопьевском услышал Курочкина, передал нам, а я был в воздухе,- сказал пилот и ушел.
Тут же загремело на огородах. Над крышей звук усилился до предела, и у меня защемило сердце. Потом стрекотанье перенеслось в Бийскую долину, растаяло в горах. Через час мне стало получше от свежего воздуха, плывущего в окно, и хотелось все так оставить, только новая и незнакомая эта слабость ушла бы из сердца, чтоб пришла надежда.
Еда стояла нетронутая на тумбочке, я только выпил стакан парного молока. Оно было не слишком жирным, вкусным, в нем будто бы собрались все чистые соки летних таежных трав. Кто из соседей сподобился на такой подарок? Скорее всего это сестра Ириспе позаботилась, чтоб у меня было хорошее молоко.
Струей сбросило газеты на пол, и вошла Нина Сергеевна в халате. Волосы у нее были аккуратно уложены, а на шее цепочка с кулоном.
– Как больной?
– взглянул я на нее.
– Спит. А перед этим очень смешную телеграмму составил в Ленинград. Сказал, что приятельнице...
– Послали?
– Лайма отправила.
– Температура?
– Немного повышена.
– На прием много людей?
– Не идут. Знают, что вы больны, а ко мне не идут. Один только турист со вчерашнего дня ждет, просит, чтобы вы его приняли.
– Почему именно я?
– Говорит, что ему нужен врач-мужчина.
– Давайте его ко мне.
– Савва Викентьевич! Да пусть в район едет или в Бийск.
– Пришлите, пришлите, ничего.
Она привела какого-то жалкого мальчишку в клетчатой куртке. Он смотрел на меня со смятением и отчаянной решимостью в глазах. Я догадался, в чем дело. Сопляк! Нина Сергеевна вышла.
– Давно?
– спросил я, следя за его суетливыми движениями.
–
– Он смотрел в окно и готов был распустить нюни. Первый раз в жизни, честное слово, доктор...
Чистый городской выговор и перепуганный вид. Ничего серьезного у него нет. Скорее всего обычная инфекция. Надо его все же успокоить, он свое уже пережил.
– Одевайтесь. Вам сколько лет?
– Девятнадцать.
– Надо быть серьезнее в ваши годы, юноша.
– Буду теперь, доктор.
Потом он заговорил о том, что ждет друга, который где-то в тайге спасает больного геолога. А то бы он сразу в Москву, и уже началась бы новая жизнь, без глупостей. Я слушал и не слушал этот лепет, думая о том, как наш брат, врач общего профиля, иногда крутится-вертится под напором всего. Ты тут и швец, и жнец, и в дуду игрец...
– Можно еще один вопрос, доктор?
– Парнишка успокоился и не знал, наверно, что половчее сказать перед уходом.- Мне говорили, что вы знаете иностранные языки.
– Немного.
– Что такое "гриль"?
– Это на каком языке?
– Не знаю.
– И я не знаю.
Странный мальчишка! И очень уж смешно перепугался. Ничего, повзрослеет. Он ушел, неловко поклонившись. С чем только действительно не встретишься! Даже Нина Сергеевна, несмотря на ее мизерный стаж, успела у меня познакомиться с болезнями, весьма далекими от ее педиатрии. К сожалению, газеты п журналы, увлекаясь популярничеством, создают о наших медицинских делах довольно превратное впечатление. Пишут без конца об операциях на сердце, об опытах по пересадке органов, о применении кибернетических машин в диагностике, а что, например, выпускник вуза не способен удалить аппендикс, никого ровно не касается. Меня все это всегда раздражает. Зачем говорить о способах завязывания галстука с тем, у кого нет брюк? И хорошо бы еще одну мысль высказать с какой-нибудь высокой трибуны. Не потому ли мы, медики, так бедны, что числимся как бы в сфере обслуживания? А ведь мы фактически, ремонтируя самую большую ценность общества - людей, активно участвуем в производстве! И наверное, не за горами время, когда те же кибернетические методы и машины позволят с точностью определить наш реальный вклад в общее дело...
Посещения не кончились. Сквозь дрему я услышал с улицы молодые громкие голоса. Иностранцы, что ли? Да, это они, те, что по-свински поступили на Беле. Минуточку, что такое?
– Gis hodiaua tago ni ne plenumis,tion...
– La stranga nomo - Piottufii Gi signifas ruse preskau "koko".
– Finu babilegi!
– Oni parolas, ke li estas tre bona homo... *
* (( - До сих пор мы не сделали этого...
– Странное имя - Пиоттух! Почти - "петух".
– Кончай трепаться!
Говорят, что он очень хороший человек... (Эсперанто.))
Вот оно в чем дело! Эсперантисты. И наши, кажется. А я думал, действительно иностранцы, туристы из княжества Лихтенштейн, как об этом кто-то сказал на Беле. Я не говорил на эсперанто с тех пор, как не стало моей Дашеньки. И хотя после ее смерти не встретил ни одного эсперантиста, эту публику, что сейчас болталась у больницы, не хотелось видеть - они подло вели себя на Беле. Для безъязыких иностранцев, возможно, такое поведение еще простительно, но эти-то все понимали! Тракторист, славный и глубокий парень, даже заплакал, когда те двое отказались подтащить больного к вертолету. Испугались дождя и горы "иностранцы из княжества Лихтенштейн"! Птичьи мозги и пустые души, вздумали замаскироваться с помощью этого искусственного языка...