Надежда
Шрифт:
— Согласен с твоим последним высказыванием. А ты не только заноза, но еще и психолог.
— Куда мне до психолога! Просто я перед сном всегда свои дела и поведение обдумываю. Мне редко удается сразу что-либо умное сказать. Сначала говорю на эмоциях ерунду, потом осуждаю себя, а уж потом думаю, отчего так сказала и как надо было. Понимаю, что глупо так вести себя, да ума еще не хватает. Хотя во мне уже нет прежней наивности, и я с большим интересом изучаю жизнь и замечаю многое из того, на что раньше не обращала внимания, но все равно не в состоянии разрешить мучающие меня вопросы. Для меня по-прежнему недосягаемы взаимоотношения
— Самоедка? Не предполагал, что можешь добровольно являться с повинной, — шутливо-соболезнующим тоном произнес Ефим Борисович.
— Накипело. К другим я терпимее. Особенно к взрослым. Им некогда думать. Они мыслят стереотипами. У них забот много. А Вы в словах тоже осторожный.
— Все шишки набивают. Я тоже много раз шашкой махал как Чапаев.
— Шишки — главный стимул в обучении?
— С юмором у тебя в порядке. Это — хорошо.
— В жизни бывают события, про которые я не люблю и не хочу шутить. Для меня это уже не шутки. Я обижаюсь, хотя понимаю, что нельзя. Ведь человек не может знать, что делает мне больно, и начинает воспринимать мою обидчивость как отсутствие юмора. Я даже сама над собой не могу подтрунивать, если дело касается семьи, измены, нечестности, — вздохнула я.
И тут же одернула себя. Постоянный страх перед постыдной правдой моего детдомовского детства не позволил мне затронуть тему, которая отравляла мое существование. Я не хотела проявления участия или жалости по этому вопросу со стороны моего нового и очень милого знакомого. Тем более, что наша беседа протекала легко и стремительно. Голос педагога был глубокий, задушевный, чуть приправленный иронией. А сколько в нем было сердечного чувства!
— Часто учителям досаждаешь? — с улыбкой поинтересовался мой приятный собеседник.
— Нет. Одним сочувствую, других люблю. У скучных и безразличных раньше на голове ходила. В этом году вроде повзрослела. Седьмой класс — выпускной. Пора готовиться к самостоятельной жизни. Знаю, что в четырнадцать лет человек по закону считается взрослым.
— В голосе радость. Часто бывает скучно на уроках?
— А я потихоньку читаю художественные книжки. Некоторые наши учителя вообще по ошибке в школу попали. Вот написала я радостное, искреннее сочинение на свободную тему, а учитель литературы говорит: «Какой пафос может быть на уборке картошки?»
Ефим Борисович не замедлил растолковать:
— Он напрочь забыл, что естественное донкихотство, искреннее позерство, приподнятость и восторженность возможны только в детстве.
— Вот вы понимаете меня! — обрадовалась я.
— Чего тебе не хватает в школьной жизни?
— Наверное, серьезных кружков с хорошими специалистами: по рисованию, музыке, технических всяких, конечно. При нашей теперешней бедности это невозможно. Да и времени на них родители все равно не выделят, дома вкалывать надо. Но, самое главное, не хватает веселой сумасбродности, романтики и общения с талантливыми
— Прекрасное воображение. Красиво говоришь, — снисходительно усмехнулся Ефим Борисович.
— У меня сейчас период возвышенных чувств.
— Вычитала где-то?
— Своих извилин хватает.
— Ох, какие мы гордые! А почему на меня обратила внимание?
— Речь у вас особенная, — уважительно и серьезно ответила я.
— А я-то думал...
— Из-за привлекательной внешности? Я уже не в том возрасте, когда мужчины нравятся за красоту! — выпалила я.
— Я, правда, не то думал... Но неважно. И когда же ты успела разочароваться в симпатичных юношах? Неудачная первая любовь?
— Вторая! — брякнула я.
— С тобой не соскучишься. Прелюбопытнейший экземплярчик! — искренне и безудержно рассмеялся Ефим Борисович.
— И совсем не экземплярчик, — обиделась я, — индивидуум.
— Откуда такое в лексиконе?
— В докладе у матери вычитала.
— Понимаешь его смысл?
— Если бы не понимала, не употребляла, — недовольно пробурчала я.
— У тебя очень богатая речь. Я еще вчера заметил. От кого?
— Книги, бабушка, хорошие учителя, — ответила я.
Ефим Борисович задумался, видно, о своем. А у меня душа «понеслась в рай». От избытка нахлынувших чувств кружилась голова. Чувства облачались в мысли: «Не бойтесь меня, не отводите взгляда. Я не заберу Ваше сердце. Я только понежусь в лучах Вашей улыбки, прикоснусь к сиянию глаз, прислушаюсь к звукам голоса. Я не смогу позволить себе даже внезапное случайное прикосновение к вашей руке, способное нарушить чистоту моих помыслов. Сама боюсь попасть под Ваши чары. Я не хочу и не влюблюсь в Вас, потому что осторожная. Я просто обожаю Вас. Мне хочется услышать что-нибудь умное, потрясающе интересное — вот и все! Я всегда мечтала о встрече с особенным, а может быть, даже великим человеком...»
— А почему ты так свободно общаешься с человеком из комиссии? Я же старше и для тебя — начальник, — прервал мои восторженные мысли Ефим Борисович.
— Мои теперешние родители — учителя. Вот и они считают, что с начальниками надо «держать ухо востро», чтобы не разозлить, потому что некоторые много о себе воображают и можно ожидать от них больших неприятностей. А мне все равно, кто Вы. Я уважаю умных людей, пусть и начальников, а боюсь только плохих.
— Вижу, на эту тему у тебя целая теория выстроилась, — улыбнулся педагог-экспериментатор.
— Теория здесь ни при чем. Грустный опыт. Вы знаете, к двенадцати годам я поняла, что, каких бы рангов ни были начальники, все равно они люди, не боги. Понимаете меня? Они только намного умнее, энергичнее или связи у них большие. Поэтому у меня, наверное, никогда не будет кумиров, и я никогда не стану поклоняться человеку как идолу. Для меня всегда будут существовать только учителя и обожаемые люди. А Вас я не боюсь, потому что вы подпускаете к себе. Может, Вы любознательный и Вам тоже интересны люди? Ошибаюсь? — спросила я настойчиво.