Надежда
Шрифт:
Почему я должна каждый раз ловить растерянный, неуверенный взгляд матери, не знающей, как выкрутиться из непредвиденных ситуаций, созданных мною? Ненавижу, когда она вызывает меня на кухню за шторку, чтобы без свидетелей укорять за то, что я не так повела себя при отце или его родне, учит молчать, требует учитывать мое положение в семье или ругает за то, чего я не могу понять! По понятиям матери мне надлежит постоянно чувствовать себя отверженной, полагается быть тише воды, ниже травы. Мне требуется поистине библейское терпение, чтобы все это вытерпеть. Моя жизнь — домашний арест. Пресекается малейшая попытка самостоятельности. Все под ать-два! Надоело стремление матери подчинять меня, подавлять, подгонять под свой трафарет. Я другая
После обидных разговоров с матерью еда поперек горла становится. Я стараюсь владеть своими нервами, молчу для сохранения хотя бы внешнего достоинства, мысленно ищу лазейки для ее оправдания. Мне кажется: мать в угоду отцу так делает. Родители не сумели разобраться в своих проблемах, а я страдаю. Думаешь, понапрасну разжигаю, распаляю себя? — выжидательно глянула я на Риту.
Она отрицательно качнула головой. Рискуя затянуть новую подругу в пучину собственных эмоций, я продолжала:
— За что мне такие унижения? Я не имею права ни обидеться, ни попросить о чем-либо. Я давно мечтаю съездить на велосипеде на Желтое озеро, где часто с друзьями бывает мой брат, не могу весной сходить в цветущую балку. Мне остается только мечтать об упоительных блужданиях среди благоухающей черемухи, дымчатых холмов, каскадов плакучих ив на дне огромного оврага, где пугающе дрожат сумрачные пятна теней, где можно мысленно углубиться в туманы древности, где над головой тонкие, быстро растворяющиеся перья облаков рисуют вечную картину бесконечного неба.
— В праздники мне всегда грустно, — с захлебывающейся торопливостью излагала я. — Отца раздражает, что я всем интересуюсь, всему учусь, делает вид, что не замечает моих успехов. Он ни разу не позволил мне самой фотографировать, проявлять. А я все равно выучилась в школе. И за руль нашего мотоцикла не дает садиться. Ребята из десятого класса брали меня с собой на занятия по автоделу и давали водить грузовик. Однажды пристала к отцу, чтобы он позволил мне чуть-чуть проехать на мощном школьном мотоцикле. Так он выбрал самый трудный участок дороги, где три колеи в одну сходились, и заставил включить максимальную скорость. Мои ноги подбрасывало выше головы, но я удержала руль, хоть было очень трудно. Не отбил желание технику осваивать! Хотя, похоже, главным образом он именно этого добивался, разрешив мне сесть за руль. А может, поиздеваться, посмеяться захотел надо мной? Так не получилось.
Велосипед сломается, он Колю зовет чинить, а меня прогоняет, оскорбляет. Думает: бухнусь перед ним на колени, умолять буду? Не дождется. Есть и другие пути выучиться. Отец всячески принижает меня, пытается доказать мою бездарность. Отслеживает малейший промах. Душу на мне отводит, зло срывает или обиды какие-то вымещает?
Боль вздымается внутри, разрастается, а я губу закушу и терплю. Остро ощущаю его враждебность и от бессилия задыхаюсь. Прикладываю судорожные усилия, чтобы справиться с собой. Хлестко, зло меня цепляет. Живу как на пороховой бочке. Я стараюсь хорошо выполнить любое задание, не даю повода упрекать меня. Но замечаю: с одной стороны, он доволен, что я много работаю, а с другой — вроде не хочет добра от меня, не хочет, чтобы я была хорошей, многое умела. Чем очевиднее его пренебрежение, тем ожесточеннее доказываю я свою положительность.
Сам в школе учит, что главный судья человеку — совесть, а где свою оставляет, когда мать мучает и меня шпыняет? Сдается мне, раздвоенный он какой-то. И в то же время раскошелился, отвалил кучу денег на книгу «Эрмитаж». Не для меня, конечно, а все равно приятно. С чужими умеет быть вежливым, уважительным, обходительным, иногда даже может сойти за галантного, преисполненного достоинством, а при мне не видит нужды прятать свое истинное лицо. Походя осыпает презрением, ироничными фразочками.
Никогда не замечала в нем даже простой приветливости. Косо всегда глядит. У него неуловимые глаза: вроде бы все видит насквозь, но не все желает замечать.
На уроках рассказывает серым, бесцветным, безразличным голосом отрывисто, неохотно. Вдобавок, злит меня его преувеличенный педантизм. И улыбается ой как мало и редко. Да и то как-то зажато, не искренне, не открыто, не солнечно, словно боится или не желает порадовать. В его светло-карих глазах никогда не видно огня восхищения, одно невозмутимое равнодушие. Холодный туман взаимной вражды отравляет мне жизнь.
Недавно случайно увидела его с любовницей. Остолбенела, конечно. Потом отшатнулась, как от удара хлыстом, сжалась в комок, съежилась от обиды за мать. Он блаженное выражение с лица смахнул и в крысу превратился; мелко затрясся от злости, лицо перекосилось, словно лимон разжевал. Неприятные зенки вытаращил, гадостей мне наговорил. Я потом долго не могла унять нервную дрожь. А если вдуматься, я-то при чем? Уж во всяком случае, не меня следовало ругать! Я со станции возвращалась. Откуда мне было знать, что они будут идти по той же аллее? Вот какое у меня воплощение многолетней мечты об отце!
Иногда думаю: «Человек не может быть во всем идеальным. У меня тоже характер не слава богу. Но ведь другие меня понимают! А он не хочет. Я для него — пустое место, невидимка. Я всегда в его присутствии испытываю странную неловкость, будто виновата перед ним.
Для школы он старается, об учениках заботится, к любому подход находит. Когда расписание составляет, учитывает просьбы всех учителей. На станции дисциплина на страхе и угрозах держится, а наш отец голоса никогда не повышает, а ребята по струнке ходят. Склок, интриг никогда не бывает в коллективе. (Я раньше не вникала в закулисные дела, хотя иногда слышала от матери, что учителя «пощипывали» ее из зависти, когда отец был директором, но в основном все-таки уважали; и не всегда догадывалась о ехидной вражде между некоторыми коллегами потому, что отец всегда умел урегулировать проблемы любой сложности.) Мне нравится его забота о выпускниках. Десятиклассников никогда не отвлекает на колхозные работы. Если школьники выбрали свой путь, он негласно позволяет учителям давать им поблажку в неосновных предметах, чтобы они больше времени имели для дополнительных занятий по предметам, которые придется сдавать на вступительных экзаменах в институты. Значит, он хороший?
Не понимаю, хоть убей, чего он со мной такой желчный, ядовитый? Виртуозно разящими меня замечаниями сохраняет свое душевное равновесие? Ненавидит меня до такой степени, что способен только едкой яростью разрядиться? Видно, занозой я у него в мозгу засела. Так сам же себе ее загнал! А может, ему нравится изгаляться, и он выбрал меня безгласным, беззащитным объектом? ...Возьму самый просто пример. Отцу надо больше есть морковки, и я стараюсь по собственной инициативе каждый день ее чистить для него. Но стоит по какой-то причине мне этого не сделать, он сразу кривится, и я выслушиваю кучу желчных замечаний. А ведь ни разу не попросил, не напомнил! Конечно, мелочь, но их столько за день набирается!..
Я все о себе, да о себе. Еще не замучила тебя? Обычно я сознательно избегаю разговоров о своей прошлой и теперешней не очень складной жизни. Но вот с тобой... Я похожа на нытика?
— Ничего зазорного не вижу в наших откровениях. Иначе голова может взорваться от неразрешимых проблем. Иногда ее нужно освобождать от непосильной тяжести. Может, когда-нибудь я с раскаянием замечу, что в чем-то была не права, и мне будет стыдно за сегодняшние мысли и слова, но сейчас я так чувствую и так думаю, — отрывисто сказала Рита. — Теперь по-настоящему я бываю счастлива только в те краткие минуты, когда, опьяненная радостью общения с природой, сознательно или бессознательно отчуждаюсь от реальной жизни.