Надежда
Шрифт:
Витек, мне здесь хорошо и спокойно, но я часто вспоминаю наш детдом. Помню морщинистые руки няни. Она кормила меня в больнице. Мне тогда было меньше трех лет. Помню, как кривились воспитательницы, когда говорили о наших мамах. Никогда не забуду тетю Машу. Это она привела меня в царство белых облаков. Помню, что и как говорили мне люди, которых люблю. До сих пор стонет сердце, когда вспоминаю жестокую Валентину Серафимовну. Почему я не желаю ей плохого? Не умею ненавидеть? Каждую ночь потихоньку реву, тебя вспоминаю. С тех пор, как тебя увезли, в уголке сердца остался кусочек льда, там всегда холодно
УРОКИ НА СКАМЕЙКЕ
Сижу на скамейке матрешкой: колени прижаты к груди, поверх них натянут мой любимый плащ. Он почти до пят и согревает не только тело, но, кажется, и душу.
Подошел парень, по виду деревенский. На руках грудной ребенок кричит. Молодой человек то неловко прижимает его к широченной груди, то размашисто качает и глухим голосом поет колыбельную. Ребенок не унимается. Отец нервничает. Вдруг он остановился и, сменив темп, запел громко и выразительно «Вихри враждебные». Малыш почему-то сразу умолк. Но ненадолго. Теперь он залился еще громче и пронзительней. Из магазина выбежала женщина, выхватила орущего ребенка. И тут-то малыш, наконец, успокоился. Молодая пара удалилась.
Следом появилась новая семья: статный папа с сыном, интеллигентная мама и бабушка. Женщины остались беседовать, а мужчина ушел играть с мальчиком. Они катались на каруселях, лазали по лестнице, гоняли мяч. Между играми отец находил время учить ребенка говорить букву «р». Это происходило интересно и весело. Их смех заставили меня улыбнуться. Но когда мужчина снова подошел к женщинам, то как-то изменился: сделался напряженным, неестественным, а говорил словно заискивая. Потом «мужская половина» опять помчалась в спортивный городок, а женщины улыбнулись друг другу, и бабушка сказала:
— Старается. Это хорошо. Понимает, что из грязи вытащили. Так и держи его, пусть чувствует: кто — он, а кто — мы. А когда образование дадим, совсем «ручной» будет.
Мне стало жалко дядю. Ни за какие коврижки не захотела бы становиться ручной! И зачем мать так учит дочь? Разве от этого они будут счастливее?
Я загрустила и перебралась на лавочку, что стояла напротив почты. Сквозь стеклянные двери вижу, как к окошку «до востребования» подходят люди, получают письма и тут же их читают. Подбежали две девочки-школьницы. Взяли письмо и отчего-то долго хохотали. Потом мое внимание привлек очень полный мужчина. При ходьбе его грузное тело тряслось и колыхалось как холодец. Он шел медленно, тревожно озираясь по сторонам. Тяжело поднялся по ступенькам. Получив письмо, дрожащими руками разорвал конверт. Что с ним произошло! Серое лицо засветилось, порозовело, он не мог сдержать улыбки. Толстяк рухнул на мою лавочку. Она жалобно заскрипела. Выпучив глаза, он жадно читал. Потом прижал письмо к груди и зашептал: «Она меня любит, любит!» Наконец, он спрятал письмо в карман и едва не танцующей походкой ушел.
Его место заняли две женщины. Я слышу их разговор:
— Мать умерла, отец погиб, мачеха своего ребенка увезла, а этот не нужен — отказалась. Хотела оформить опекунство. Вдруг он спрашивает: «Я ничей?» Тут я поняла, что не смогу иначе. Усыновила. Конечно, привилегии потеряла, его право на ту квартиру,
Подбежал мальчик в голубой матроске, прижался к ее плечу и спросил:
— Мама! Ты уже отдохнула? Не опоздаем в цирк?
— Не опоздаем.
Женщина погладила сынишку по светлым волосам и подняла тяжелые сумки.
Теперь на скамейке два молодых веселых дяди. Из карманов торчат бутылки с водкой. Тут другой разговор:
— ...И дети есть?
— Наверно.
— Хоть сколько их, знаешь?
— Разве упомнишь, сколько желторотых по свету разбросал.
Я ошалела: «Не может такого быть! Или не поняла?»
— Дядя, а кто — желторотые? Птички? — спросила я с надеждой.
— Дети, дети, глупышка, — засмеялся дядя в полосатой майке, что выглядывала из-под не застегнутого ворота рубашки.
— Тебя застрелить надо! Я вот в детдоме из-за войны, а твои дети страдают, потому что ты калека, — зло изрекла я.
— Почему калека? Здоров как бык, — сказал мужчина и с удовольствием расправил плечи.
— Бабушка Мавра говорила: «Ума нет, — считай калека». Умный не бросит своих детей!
— А ну, брысь отсюда! Я мужчина!
— Мужчина должен защищать детей, — насупилась я.
— Маленький взрослому — не указ, на всю жизнь запомни! — пригрозил мне хвастливый дядька.
— Ты хуже немца. Они чужых детей мучили, а ты — своих, — набычившись, упиралась я.
— Заткнись, дрянь! Прибью!
— Не убьешь. За это в тюрьму посадят, а там, в камере тебя убьют те, у кого дети на воле.
— Гляди, нахваталась! Откуда такие познания?
— На этой же лавочке слышала, как парень девушку любил, а она его — нет. Тогда он ее в лесу поймал. А она позора не испугалась и в больницу побежала. Пятнадцать лет ему дали. Только не вернулся он. Вот.
— Видно, часто на лавочке сидишь? — удивленно вскинул брови мужчина.
— Сижу. Когда хорошая погода. А с тобой не хочу больше разговаривать. Я люблю нормальных людей слушать.
— Не «тыкай» мне!
— Учительница сказала, что «вы» надо говорить тому, кого уважаешь, а ты противный. Ты дядя-кукушка.
— Вот такого сволоченка вырастишь, а он потом будет указывать, как жить!
— Так ничего не понял? Глупый, значит?
— Откуда взялась такая разговорчивая, гнида? — спросил второй, до сих пор молчавший.
— Из детдома.
— Сколько тебе лет?
— Девять будет.
— Ты невоспитанная девочка, со взрослыми нельзя так разговаривать.
— А кто его детей будет делать воспитанными? — огрызнулась я.
— Заткнись! Я своему давно бы врезал! — опять завелся первый.
— За что?
— Чтобы знал, как с отцом разговаривать!
— Как ты с ним, так и он с тобой будет. Лучше бы ему конфет купил. А ты — водку себе. Может, и твой сын таким же противным будет.
— Вместе пить будем. Третьего не придется искать, — расхохотался неприятный собеседник.
Мне стало гадко. Я соскочила с лавочки и побежала в другой конец сквера.
ЧЕМ ЖИВУТ ЛЮДИ?
В этот раз рядом со мной на лавочку присели две женщины: одна совсем молодая, другая постарше.