Нагант
Шрифт:
– Это я себя вымывала из твоего дома, – истолковала она.
Мне стало невыносимо обидно, и я сказал ей:
– Знаешь, раньше мне казалось, что с любимым человеком так не разговаривают.
– Так это с любимым же, – подло уточнила Наташа и распутно улыбнулась.
Я, внутренне содрогаясь, ступил на скользкую тропу выяснения отношений и тихо, с надрывом, спросил:
– Ты не любишь меня?
– Вот ведь привязался, – извернулась Наташа, и костлявая рука ревности раздавила мое сердечко, как гнилой персик.
– Какая ты все-таки сука, – бодро начал я обличать Наташу,
Влад, гадкий, словно воробушек, скакал рядом со мной и жарко шептал на ухо: «Не сердись на Пашку, он мудак… отпетый… тошно с ним, ей-богу!»
Новорожденного звали Саша. Когда мы пришли, у него уже собралось полно гостей, из которых я никого не знал. Саша, слегка пьяный и в меру счастливый, сделал вид, что обрадовался и нашему приходу. Наташа, прицелившись, метко поцеловала его в щеку, отыскав местечко без прыщей.
В комнате сервировался бедный стол. В центре серой скатерти стояла ваза, из которой, как птенцы, выглядывали мелкие бутончики роз. Рядом почивали тарелки с толсто нарезанным хлебом и миска с расползшимися консервированными помидорами. Время от времени подносились жестянки с братскими могилами килек в томате. Затаившийся Саша скорбно препарировал колбасу.
Наташа то и дело звонко сообщала, что пойдет помочь на кухне, но не пошевелила и пальцем. Пашка пытался всех развлекать, периодически бегал к холодильнику проверять, охладилась ли водка, и шарил по столу жадными, дрожащими ноздрями.
Едва внесли громоздкий таз с вареной картошкой и крохотную, точно пригоршня пятилетней сиротки, кастрюльку с тушеным мясом, убогие тосты посыпались, как из рога изобилия.
Именинник, укутавшись в продавленное кресло, благодушно внимал им, оглядывая унылое застолье пожирневшими от водки глазами, и прыскал младенческим смехом, пока кто-то не нарушил всеобщей гармонии праздника, скинув на пол фаянсовую соусницу с какой-то многоцветной дрянью, похожей на мокрое сено. Саша мгновенно протрезвел, посерьезнел, и, сколько я его помню, ходил с тряпкой…
Я с размаху хлопнул пустой бутылкой об стену, и в мои глаза впились маленькие острые осколочки. Мир перевернулся и стал исковерканным.
Ополоумевшие визжащие головы гостей с бордовыми лицами-кляксами носились над столом, гудели, как шмели, с размаху погружаясь в емкости с пищей, яростно ворочались в них и, насытившись, взмывали в воздух, злобно отгоняя одна другую от очередной кормушки. Я видел, как две головы, схватив какую-то особо прожорливую голову за уши, каждая со своей стороны, свирепо ударяли ее подбородком о стол, взлетая и стремительно опускаясь, пока у той не треснула челюсть. Голова печально выпятила пунцовые сочные губы и, жалобно запричитав, закрыла граненые очи и скатилась под стол.
В это же время маленькие спиральные облачка табачного дыма, скопившиеся под потолком, уплотнились, создав
Случайная искра прожгла густую табачную плоть и, превратившись в молнию, расколола вазу с цветами. Небольшой, но достаточно разрушительный смерч скользнул над столом, сметая тарелки и фужеры.
Мелькнул похожий на ошалевшего кота Пашка, дико проорав мне в лицо: «Моя душа покинула меня!» – и исчез, затянутый куда-то воздушным потоком.
В опустевшей развороченной комнате, возле рухнувшего стола, упершись острыми коленками в мутный паркет, с подвязанной щекой и тряпкой в руках, медленно, как маятник, из стороны в сторону раскачивался именинник, оглядывая ослепшими от горя глазами разоренное гнездо, отрешенно шептал:
– Кукушка я… Между жизнью и смертью я… Пейте кровь мою!.. Пейте… Не знаю я… ничего не знаю…
Грязной змеей скользит мокрая улица, дождь стучит по крышам жестяными каблуками, колышется за окном дряблый женский силуэт. Тихими шагами я захожу в подъезд, где витает хищный запах затхлого жилища и на осклизлых стенах мерцают слепые огоньки. Палец трет черный маникюр дверного звонка, он надтреснуто поет на двух слабых нотах, дверь открывается…
В коридоре меня встречают жаркие малярийные объятия и шквал свинцовых поцелуев.
«Да будь ты проклята в своих дурацких брюках, я ненавижу твое безумие! Пройдет время, и это милое личико станет для тебя источником горечи и унижения! Ты состаришься, любимая, и будешь пахнуть дохлой рыбой!»
Отблески холодного электрического света лениво таяли в бездонных, как шахты, глазах моей возлюбленной, и сама она таяла и растворялась, постепенно сливаясь со стеной, а через мгновение была уже тенью от спинки стула.
Откуда-то извне появился странный, маленький, словно горошина, шум, который по мере приближения к распахнутому окну обрастал дополнительными звуками, увеличиваясь снежным комом. Залетев внутрь, он ударился о стену и взорвался снопом звезд, точно петарда.
Это был специальный условный сигнал, так как в тот же момент появились любовники Наташи. Они показывались и исчезали, проникая в комнату через окно, выходили из шкафа, поглядывали из люстры и раскачивались на гардинах, как коты.
Первый любовник достал из кармана кролика, похожего на бутылку, и меня стошнило от его вида. Другой подхватил мое ослабевшее тело и отнес на руках в ванную, где мне на голову лили холодную воду, а потом опять принесли в комнату и бросили на пол.
Нахальный и толстый любовник, сидящий на шкафу, называл меня исчадием спирта и швырялся горящими спичками, а кто-то, стоящий сзади, сыпал в глаза песок. В какой-то миг на меня перестали обращать внимание, и я попытался спастись от них под кроватью, решив, что им не придет в голову искать меня там, но я так громко думал об этом, что сразу был обнаружен.
Когда я вылез из-под кровати и стал вытряхивать из глаз песок, меня пырнули ножом, а любовник, которого звали Валера, сказал:
– Так, что же еще с ним сделать?!