«Нагим пришел я...»

Вейс Дэвид

Так без толку прошел месяц. И вот как-то вечером Огюст вернулся домой с новым суровым решением. Роза, как обычно, шила, и он ледяным тоном сказал:

– Я все-таки решил продолжить работу над скульптурой матери и ребенка – для тебя – и хочу взять мальчика моделью, а его вечно нет на месте. Мало того, что нет модели, не хватает и глины. Он делает из нее шарики, бросает в приятелей.

– Он не виноват. Просто слишком живой. Ты должен быть с ним терпеливым, – ответила Роза.

– Терпеливым? Этот ребенок делает все только из-под палки, а у меня

нет на это времени.

Роза сердито посмотрела на Огюста. «Как я постарела, – думала она, – у меня уже седые волосы, и я обязана ухаживать за его отцом, за его ребенком, выполнять все его желания. Господи, но ведь есть предел и моему терпению, а он почти совсем не переменился с тех пор, как мы познакомились, разве только рыжие волосы и борода немного потемнели и стали гуще. Нисколько не постарел, – думала она, охваченная жалостью к себе, – а я скоро буду старухой и так устала. Хоть бы обо мне кто позаботился. Никогда он меня не оценит, пока мы не расстанемся».

Огюст, раздраженный ее несогласием, объявил:

– Это твоя вина, Роза, сама меня в это втянула. И я должен его учить! – Он негодовал. – Мальчишка пошел в тебя, думает только о собственном удовольствии.

– Но ему нужны товарищи.

– Нет, не нужны. Его надо обучить чему-то полезному. Надо развить в нем волю, характер.

– Ты думаешь, мастерская для этого подходящее место? Ты совсем не поинтересуешься, чего хочет сам мальчик. Может, ему не стоит всем этим заниматься.

– А только гонять по улице?

– Разве сам ты не был таким, дорогой? Ты мне говорил, что очень плохо учился в школе.

– Я любил искусство. Все готов был отдать, только бы рисовать и лепить.

– Дай ему время.

– Я из-за него теряю свое! Искусство для него не существует!

– Он еще очень молод.

– Ему скоро двенадцать!

– Ты говорил, что только в четырнадцать лет поступил в Малую школу.

– Папа придерживался старых взглядов. Он не имел понятия об искусстве.

– Может быть, Огюст, и ему пойти в ту же школу?

– Уж если я не могу его научить, разве это удастся другим? – Он с мукой воскликнул: «И к тому же мальчишка совершенно равнодушен к искусству!» – Взяв себя в руки, он заговорил спокойней: «Будешь помогать мне в мастерской и следить за ним. Иначе сам он ничего не добьется».

Роза, склонившаяся над шитьем, с побледневшим, измученным лицом, обещала сделать, что в ее силах.

Перемирие между старшим и младшим Огюстом продолжалось лишь до тех пор, пока мальчику не надоедали игры, которые изобретала для него мать, и слова, которые повторял отец:

– Прямо не знаю, что из тебя выйдет, когда ты вырастешь.

Он не хотел вырастать. Ему бы только свободу. И рисовать, только когда есть желание.

Безответственность маленького Огюста стала для отца источником непрерывного раздражения. И Роза раздражала его не меньше сына.

6

Наступило лето, но Огюст все никак не мог найти подходящей темы, и это терзало

его. Он решил заглянуть в кафе «Новые Афины». Направляясь к столику, где обычно сидели его друзья, он испытывал неловкость – ведь не виделись уже несколько месяцев. Дега приветствовал его:

– А, вот он, наш мэтр, наш дебютант! Вы все еще восхищаетесь Салоном?

Огюст промолчал. Он чувствовал себя несправедливо обиженным. Фантена и Мане не было.

Никто не мог объяснить причину их отсутствия. Никто не спросил о его неприятностях с «Бронзовым веком». Моне был молчаливым и мрачным. Писсарро – задумчивым и печальным, а Ренуар делал набросок хорошенькой, круглолицей девушки за соседним столом.

Дега, раздосадованный отсутствием внимания, разразился целой тирадой, обращаясь к Огюсту:

– Наши картины все еще считают творениями безумцев. По-прежнему рисуют на нас карикатуры в «Шаривари».

– А ты предпочел бы делать это сам, – перебил Ренуар.

Дега горячился:

– Буржуа по-прежнему не желают тратить денег на наши картины. На выставке дело доходило даже до драки, а публика не просто смеется над нами, а издевается, чуть не набрасывается, и нам почти ничего не удалось продать. Того, что мы выручили, не хватило, чтобы окупить стоимость одних рам. Естественно, что наши картины теперь намеренно не допускают в Салон. Ну, а ты-то чем недоволен?

Огюст не произнес ни слова, но лицо его выражало сочувствие.

– Друг мой, – продолжал еще громче Дега, – что же нам остается – с моста в Сену, и топись?

В разговор вступил Писсарро:

– Мане страшно переживает все эти нападки, а им нет конца вот уже сколько лет.

Снова вмешался Дега:

– Мане, – сказал он холодным тоном, – задумал добиться ордена Почетного легиона. Поделом ему.

– И хотя не выставлялся с нами, – сказал Писсарро, – Салон все равно его отверг.

– Мане надоели все эти скандалы, – сказал Ренуар. – Если он выставляется с нами, то, значит, Салон плохой, если он выставляется в Салоне, то тогда наш друг Дега не дает ему жизни. Стоит ему изобразить то, что он видит, как его немедленно осыпают бранью. Он больше не в силах такое выносить.

– Мане слишком слабохарактерный, – авторитетно заявил Дега.

– Наш друг Дега мнит себя не иначе как Людовиком XIV, – сказал Ренуар.

– Я придерживаюсь иного мнения, – отпарировал Дега. – Жизнь не беспрерывный праздник, на жизненном пути нас ждут и злоба и насмешки. Мы обитаем в мире глупцов. И я не столь наивен, чтобы ждать от жизни добра. Подумать только, называют нас импрессионистами, словно это какое-то бранное, непристойное слово.

Как печально, подумал Огюст, что и его и всех нас преследуют одни неудачи. А когда он решился признаться, как он несчастлив, Дега изволил посмеяться над шумом вокруг «Бронзового века». И никто не сказал доброго слова о его работе. Он понял, что друзья – презирают его за попытки добиться благоволения Салона. Возмущенный, он встал и, быстро попрощавшись, направился к двери.