Награда для Иуды
Шрифт:
От бывших складов до ближайшей деревни, если взять напрямик, семь километров с лишком. Можно сходить. Только что там делать, в этой деревне, на коров смотреть? Повезет, если столкнешься в лесу с каким-нибудь ошалевшим грибником, который пошел походить по краю, взял вглубь и заблудился в чащобе. Чума был готов к такой встрече. Он бы вежливо поздоровался, поинтересоваться погодой на завтра, да и отоварил грибника дубиной по дурной репе. Просто так, ради хохмы. А грибы хорошо бы растоптать и заснуть ему в пасть, как в кулек. Сколько войдет. Вкусно, падла? Жри, не стесняйся.
Есть тут и заброшенная грунтовая дорога, которая
Пожалуй, от нечего делать, Чума отправился бы в это далекое романтическое путешествие, все лучше, чем часами сидеть у костра, сторожить золотого мальчика и ждать неизвестно чего. Когда вернется Барбер: завтра, через неделю? Через две недели? Возможно, он получит выкуп, бросит тут Чуму вместе с этим Димой, а сам подастся в теплые края прожирать деньги.
Разговор с матерью сопляка, что сейчас сидит в зарытой цистерне, закончился как-то неопределенно. Барбер для острастки еще раз напомнил Чинцовой, что жизнь мальчика висит на волоске, если мать предпримет самостоятельные действия, чтобы спасти сына, все закончится совсем плохо для Димы. Баба поплакала, насквозь промочила три носовых платка, а затем заявила, что два миллиона – огромные бабки, которых лично она в руках не держала, чтобы наскрести требуемую сумму, потребуется как минимум неделя. «И не забудьте, что буквально на днях я похоронила мужа. Имейте человеческое сострадание», – Чинцова приготовилась снова разрыдаться.
«Это дело можно поправить, ну, начет мужа, – сладко улыбнулся Чума. – Может, я вам не приглянулся с первого взгляда, но стерпится – слюбится. Лично мне вы подходите. Так сказать, по всем параметрам. Я худосочных баб не того, не уважаю. А вы дама мягкая, формы у вас приятные». Он замолчал, про себя решив, что сделал очень эффектный, красивый комплимент. К женщинам Чума относился так же, как к еде. Хорошая еда, как и хорошая женщина, должна быть теплой и бесплатной. И еще ее должно быть много.
Чинцова вытаращила глаза, часто заморгала слипшимися от слез ресницами. Она смотрела на собеседника, как на законченного недоумка. Пришлось Чуме все обратить в шутку. «А если не хотите за меня замуж, так можете усыновить, – он пожал плечами. – Я буду очень хорошим сыном, послушным, заботливым. Всю жизнь мечтал иметь такую мамочку. Кстати, я ведь сирота. Соскучился по домашнему теплу, материнской ласке». Барбер почувствовал, что серьезное дело превращается в балаган и поспешил свернуть беседу. «Я позвоню вам завтра с утра, – он встал на ноги. – В запасе у вас четыре дня. И ни днем больше». Он ушел, волоча за рукав
Отодвинувшись подальше от костра, потому что высохли и жарко разгорелись доски, Чума подумал, что в бутылке остается добрых двести грамм. Погода стоит ясная, теплая, по ночам ударяли первые заморозки. Жить можно, если бы не скука, от которой у Чумакова просто крыша съезжала на сторону. Хоть бы Барбер оставил радиоприемник, послушать одним ухом, что в мире делается. Но нет приемника. А из развлечений только водяра и консервы. Скучно, хоть волком вой. Чума плеснул водки в стакан, выпил одним глотком, доел паштет и вспомнил, что дело к полудню, а он еще не относил пленнику ни воды, ни харча. Сейчас ему будет завтрак. В один момент.
Встав на ноги, Чума отряхнул штаны от налипших сосновых иголок, выхватил из костра длинную доску, обгоревшую с одной стороны и не тронутую огнем с другого края. Матерясь себе под нос, побрел к цистерне. Доска дымилась, выпускала язычки пламени. Чума несколько раз споткнулся на кочковатом поле, чуть не упал. Дошагав до цистерны, положил доску на сухую траву, открыл задвижку, поднял крышку люка. Сам лег на землю и, вытащив из кармана штанов фонарик, посветил вниз, в темноту.
– Эй, придурок, проголодался? – крикнул Чума.
Дима не ответил. Он сидел на спальнике, поджав ноги к груди, смотрел вверх, гадая, какую пакость ждать от своего тюремщика.
– Только завтрак заработать надо, – крикнул Чума.
– Надо, надо, – ответило эхо. – Надо.
– Ты попляши для меня, как вчера. А то от скуки подыхаю. Харчи я тебе сброшу. Давай, пляши, задница.
Дима не двинулся с места.
– Пошел ты, – чуть слышно прошептал он.
– Не хочешь? – спросил Чума. – Тогда спой. Опять не хочешь? Ну, тогда заставлю, сопля драная. Сейчас запоешь и запляшешь, как артист на концерте.
Чума взял дымящуюся доску и, встав на колени, бросил ее в люк. Упав вниз, головешка рассыпалась на сотни святящихся в темноте угольков. Дима молча вскочил со спальника, начал затаптывать угольки. Чума плюнул на голову парня. Из люка стал подниматься серый дым, Чума закашлялся, снова стал светить фонарем вниз, но сквозь серый едкий дым увидел уже не сотни угольков. Он увидел огонь. Огненная лужа на дне цистерны медленно росла, расширялась. Посередине нее прыгал человек, стараясь подметками ботинок погасить огонь.
Светя фонарем, Чума щурил глаза, стараясь разглядеть, что же там происходит. Кажется, подметки Диминых ботинок тоже загорелись. Или это горели его брюки. Не понять, не увидеть сквозь густеющий дым.
– Водой полей, – крикнул Чума и вспомнил, что воды внизу не осталось. – Эй, погоди… Я сейчас…
Чума закашлялся от дыма, вскочил на ноги.
– Господи, – сказал он, забыв все матерные ругательства. – Господи, спаси… И сохрани…
Хмель выветрился за несколько секунд, но голова оставалась тяжелой, как двухпудовая гиря. Он метнулся к казарме, на крыльце которой были сложены упаковки с пластиковыми бутылками, полными питьевой воды. Но на бегу сообразил, что той водой пожар не зальешь, хоть всю ее выплескай. Надо вытаскивать парня, а не огонь тушить. Чума остановился и, изменив направление, побежал к другому бараку, куда оттащил металлическую лестницу и багор.