Накафельные рисунки
Шрифт:
Я пожал плечами:
— Боюсь, что ни завтра, ни послезавтра мы уже не увидимся.
— Как это? Почему? — в глазах ее мелькнули страх и растерянность пополам.
— Сегодня последний день моей работы здесь…
Она замерла. Задумалась. Но всего лишь на миг:
— Тогда встретимся через неделю.
— Нет. Я же сказал, что больше не смогу приходить сюда. Мой пропуск с завтрашнего дня недействителен.
— Я поняла это. Но через неделю мы можем встретиться в городе. Где-нибудь в кафе… А может быть, вы
Я начал терять терпение:
— Но как мы встретимся? Вы, ведь…
— Я ведь… Я ведь здесь не навсегда. Скажу по секрету: я совершенно здорова.
— Да?…
Язычок ее знакомо скользнул по губам. Они как будто улыбнулись:
— Вы скажете, что все больные считают себя здоровыми, не так ли?
— Ну…, — потянул я, не желая отвечать прямо.
— Уверяю вас, — заговорила она, отчеканивая каждое слово, — здесь я по своему собственному желанию. Это несложно устроить. У меня же есть медицинская страховка. Пообщалась на презентации лечебного оборудования со здешним главврачом и, как видите, убедила…
Я просто вылупился на нее в изумлении:
— Но зачем?
— Вы не понимаете?
— Нет.
Она развела руками:
— Здесь же кормят. Отдых. Лекарства… — похлопала она себя по карману халата.
— И что? — тупо смотрел я на нее.
— Как что? — не понимала моего непонимания она, — Подумайте… Еда. Отдых. Лекарства… Это же все бесплатно…
Женщина замерла, и я тут же забыл, о чем мы говорили, забыл о солнце, напекшем мою бедную голову, забыл о моих начинающихся завтра каникулах, забыл обо всем на свете: «Вот она, вот она — поймал…»
Я носился взглядом по ее бровям, глазам, губам, щекам. Туда-сюда, обратно. Зарисовывал в память деталями и общим планом. Вновь. И вновь. И вновь. Да, теперь я был готов нарисовать ее. Нет, не зря, не зря я потел с ней все эти дни, развлекал ее, ублажал.
Не дождавшись от меня и слова, она переспросила:
— Ну, так как?
— Что «как»? — удивился я, думая в этот момент лишь о том, что надо побыстрее добраться до дома — взяться за карандаш.
— Когда мы встретимся?
Я повернулся на выход:
— Не знаю — когда. Да и зачем? Извините. Я ухожу…
Она только и смогла выговорить, запинаясь:
— Но, но… Пос-слушайте, пос-слуш-шайте…
Видимо, «натурщица» не верила, что я могу уйти вот так запросто, без портрета. Но я-то все уносил в себе. И даже не обернулся.
Дома в приятной прохладе, схватив бумагу и карандаш, я разом набросал ее. Женщина глядела на меня с рисунка точь-в-точь как в то мгновение. Я смотрел на портрет и слышал, как она говорит:
— Подумайте… Еда. Отдых. Лекарства… Это же все бесплатно…
— Бесплатно-бесплатно, — улыбался я, со всей тщательностью
Мне еще никогда не удавалось изобразить что-либо подобное. Это был не рисунок — полкартины.
Я достал из папки все остальные наброски, сделанные в диспансере ранее. Расставил их вдоль стены. Каждый из рисунков был по-своему интересен. Но этот выделялся, выпирал. Он был практически закончен:
— Нет, это не полкартины — картина. Настоящая. Только на холст перенести. А потом, потом можно запросто выставлять.
Меня чуть не затрясло от удовольствия:
— Милый профессор, спасибо, спасибо…
И я уже просто не мог оторвать от картины взгляда. Все смотрел и смотрел на лицо этой женщины, шептал:
— Получилось, получилось…
Не знаю, сколько минут или часов я просидел напротив нее. Почувствовал только вдруг, что устал и проголодался. Потянулся к столу.
Посредине столешницы стояла неизвестно когда початая бутылка дешевого вина. За ней прятался засохший бутерброд. Я взял бутылку. Мне захотелось выпить, обмыть мой маленький успех.
Вновь подошел к портрету вплотную. Женщина смотрела на меня как живая. Живая и ужасно холодная. Такая холодная, что мне вдруг стало зябко. Я отпрянул. Но потом поднял портрет и поцеловал женщину в мраморную щеку. И тут же сплюнул, неожиданно прочувствовав под макияжем дряблость ее немолодой кожи:
— Тьфу…
И отхлебнул вина прямо из горлышка:
— За профессора…
Глоток смочил пересохшее горло, горячо упал в стосковавшийся по влаге пищевод. Я вернулся к столу и откусил от бутерброда. Вкус его был отвратителен, пришлось немедля влить в себя еще красной пахучей жидкости. Еще и еще.
Я прислонил картину к столу. Сел в кресло напротив. Вино накрыло меня теплым мягким одеялом. Да, я устал. Учеба…, рисунки…, рисунки…, жара… Но даже один этот портрет стоил всей моей усталости. Я смотрел на картину и уже видел ее не просто на настоящем холсте, но и в шикарной раме. И слышал голос профессора:
— Недурно, очень недурно, молодой человек…
Картину, конечно, от нашей художественной школы выдвинут на конкурс. Потом выставят в городской галерее. Наверняка, повезут на выставку за рубеж. Разумеется, вместе со мной. Пресс-конференции. Искусствоведы, журналисты, фотографы, телевидение… Вопросы, вопросы, вопросы…
— Ты один? — раздался знакомый голос.
Я обернулся. На пороге стояла она. В том же больничном халате.
— Можно войти?
Я онемел.
Женщина, оглядываясь, вышла на средину комнаты:
— Значит, так живут великие художники…
Язык по-прежнему не слушался меня. А она, она шла уже вдоль ряда расставленных у стены набросков:
— Недурно, очень недурно, молодой человек…
У своего портрета женщина остановилась, как вкопанная:
— Чудесно. Потрясающе…