Накануне
Шрифт:
Снова грянул оркестр. За спиною Марины кто-то прошептал:
– Вот это - человек. Только на землю ступил и - в бой!
Из рядов рабочегвардейцев вырвался, закинув винтовку за спину, Егоров.
– Ильич, родной... С девятьсот пятого... Двенадцать годов...
Но дорогу ему заступил плечистый, горбоносый Богданов, меньшевик, из Центрального Исполнительного.
–
Быстрым шагом, колыша огромный, тяжелый, шипастый комитетский букет, Ленин прошел в распахнутые настежь двери. На ходу негромко спросил:
– А нельзя ль без этой... официальщины?
Вопрос запоздал: на пути стоял уже, со шляпой в руке, в калошках, выгибая навстречу закрученную - не по-весеннему - теплым вязаным шарфом худощавую шею Чхеидзе.
Он улыбнулся невеселой, натянутой на лицо улыбкой и начал приветственную речь. Ильич осматривался по сторонам: несмотря на караулы, на комитетских, охранявших порядок, вдоль стен, заполняя комнату, накапливался и накапливался народ. Ильич разыскал знакомое лицо, сощурился, - заиграли у глаз лучики, - подмигнул ласково и приветно. И только на последних словах Чхеидзе насторожился.
Чхеидзе говорил, и голос звучал тоскливо и нудно:
– Я полагаю, что нам надлежало бы идти сомкнутыми рядами для охраны сделанных революционным народом завоеваний и дальнейшего успешного развития и победоносного завершения революции.
Василий дал знак с порога.
– Ждем, Владимир Ильич.
Он прошел частой и быстрой, как все в этом человеке, походкой мимо договаривавшего еще что-то, со шляпой в руке, казавшегося еще более, чем всегда, понурым и чахлым Чхеидзе и сам прикрыл за собой дверь. Подъездик маленький, боковой. У ступенек - синий автомобиль.
– А я по дороге, за Выборгом, Надежде Константиновне выражал опасение, что - за поздним временем - извозчика не найдем, придется пешком идти на Широкую.
Щелкнула дверца. Но сесть в машину не дали. Сквозь цепь охраны - с охраною вместе - набежала толпа.
Василий развел руками.
– Без
Прожекторы, с четырех углов площади, наклонились, скрещивая лучи. Белым заревом залились низкая стена вокзала, застекленные двери, толпа на приступках, башня броневика, штыки матросов, смешавших строй.
– На броневик!
Подняли на руках. Ильич стал на защитном, желто-зеленом, звонком железе, над дулами пулеметов. По площади прокатилось ура - многотысячное, немолчное, громовое. Ильич снял шляпу, махнул.
– Товарищи!
Тихо. Так тихо, что до самых далеких закраин слышен негромкий ленинский голос.
Что он говорил? Ни Иван, ни Никита, ни Мариша (все они опять сошлись вместе, нашлись у каменной стены, далеко от броневика) - ни один не смог бы повторить словом. Не потому, что не было слышно, а потому, что слышна была вся площадь. Вся - тысячами лиц обращенная к Ильичу. Она вся говорила - с Лениным вместе. Говорила - без слов.
Разве такое - повторишь?
– Русским рабочим выпала на долю честь и счастье первым начать революцию, то есть великую, единственно законную и справедливую войну против угнетателей.
Да здравствует социалистическая революция во всем мире!
Опять поднялась, приветом, в быстром взмахе широкой руки, шляпа - над крутолобой, мудрой, упорной головой. Опять дрогнула кликами площадь.
– Да здравствует!
Броневик сдвинулся. Широким просветом раздалась перед ним толпа. Заспешили прожекторы, рассекая перед броневиком путь, выхватывая острыми лучами из потеми солдатские папахи... И винтовки, винтовки, винтовки... алые знамена, рабочие шапки, яркие женские платки.
Гремел победным, походным маршем оркестр. Броневик плыл средь людского моря, под бивший прибоем немолчный приветственный гул.
Никита снял кепку и обтер лоб.
– Вот это встреча!
Иван кивнул ответно и радостно.
– Этот день на вечные веки отметь. Детям и внукам и правнукам в память. Третье апреля.