Накануне
Шрифт:
— Он влюблен в тебя, не правда ли?
Елена опустила глаза.
— Он меня любил, — проговорила она вполголоса.
Инсаров крепко стиснул ей руку.
— О вы, русские, — сказал он, — золотые у вас сердца! И он, он ухаживал за мной, Он не спал ночи… И ты, ты, мой ангел… Ни упрека, ни колебания… и это все мне, мне…
— Да, да, все тебе, потому что тебя любят. Ах, Дмитрий! Как это странно! Я, кажется, тебе уже говорила об этом, — но все равно, мне приятно это повторить, а тебе будет приятно это слушать, — когда я тебя увидала
— Отчего у тебя на глазах слезы? — перебил ее Инсаров.
— У меня? слезы? — Она утерла глаза платком. — О глупый! Он еще не знает, что и от счастья плачут. Так я хотела сказать: когда я увидала тебя в первый раз, я в тебе ничего особенного не нашла, право. Я помню, сначала Шубин мне гораздо более понравился, хотя я никогда его не любила, а что касается до Андрея Петровича, — о! тут была минута, когда я подумала: уж не он ли? А ты — ничего; зато… потом… потом… так ты у меня сердце обеими руками и взял!
— Пощади меня… — проговорил Инсаров. Он хотел встать и тотчас же опустился на диван.
— Что с тобой? — заботливо спросила Елена.
— Ничего… я еще немного слаб… Мне это счастье еще не по силам.
— Так сиди смирно. Не извольте шевелиться, не волнуйтесь, — прибавила она, грозя ему пальцем. — И зачем вы ваш шлафрок сняли? Рано еще вам щеголять! Сидите, а я вам буду сказки рассказывать. Слушайте и молчите. После вашей болезни вам много разговаривать вредно.
Она начала говорить ему о Шубине, о Курнатовском, о том, что она делала в течение двух последних недель, о том, что, судя по газетам, война неизбежна и что, следовательно, как только он выздоровеет совсем, надо будет, не теряя ни минуты, найти средства к отъезду… Она говорила все это, сидя с ним рядом, опираясь на его плечо…
Он слушал ее, слушал, то бледнея, то краснея… он несколько раз хотел остановить ее — и вдруг выпрямился.
— Елена, — сказал он ей каким-то странным в резким голосом, — оставь меня, уйди.
— Как? — промолвила она с изумлением. — Ты дурно себя чувствуешь? — прибавила она с живостью.
— Нет… мне хорошо… но, пожалуйста, оставь меня.
— Я тебя не понимаю. Ты меня прогоняешь?.. Что это ты делаешь? — проговорила она вдруг: он склонился с дивана почти до полу и приник губами к ее ногам. — Не делай этого, Дмитрий… Дмитрий…
Он приподнялся.
— Так оставь меня! Вот видишь ли, Елена, когда я сделался болен, я не тотчас лишился сознания; я знал, что я на краю гибели; даже в жару, в бреду я понимал, я смутно чувствовал, что это смерть ко мне идет, я прощался с жизнью, с тобой, со всем, я расставался с надеждой… И вдруг это возрождение, этот свет после тьмы, ты… ты… возле меня, у меня… твой голос, твое дыхание… Это свыше сил моих! Я чувствую, что я люблю тебя страстно, я слышу, что ты сама называешь себя моей, я ни за что не отвечаю… Уйди!
— Дмитрий… — прошептала Елена и спрятала к нему на плечо голову. Она только теперь его поняла.
— Елена, — продолжал он, — я
— Дмитрий, — повторила она и вспыхнула вся и еще теснее к нему прижалась.
— Елена, сжалься надо мной — уйди, я чувствую, я могу умереть — я не выдержу этих порывов… вся душа моя стремится к тебе… подумай, смерть едва не разлучила нас… и теперь ты здесь, ты в моих объятиях… Елена…
Она затрепетала вся.
— Так возьми ж меня, — прошептала она чуть слышно…
XXIX
Николай Артемьевич ходил, нахмурив брови, взад и вперед по своему кабинету. Шубин сидел у окна и, положив ногу на ногу, спокойно курил сигару.
— Перестаньте, пожалуйста, шагать из угла в угол, — промолвил он, отряхая пепел с сигары. — Я все ожидаю, что вы заговорите, слежу за вами — шея у меня заболела. Притом же в вашей походке есть что-то напряженное, мелодраматическое.
— Вам бы все только балагурить, — ответил Николай Артемьевич. — Вы не хотите войти в мое положение; вы не хотите понять, что я привык к этой женщине, что я привязан к ней наконец, что отсутствие ее меня должно мучить. Вот уж октябрь на дворе, зима на носу… Что она может делать в Ревеле?
— Должно быть, чулки вяжет… себе; себе — не вам.
— Смейтесь, смейтесь; а я вам скажу, что я подобной женщины не знаю. Эта честность, это бескорыстие…
— Подала она вексель ко взысканию? — спросил Шубин.
— Это бескорыстие, — повторил, возвысив голос, Николай Артемьевич, — это удивительно. Мне говорят, на свете есть миллион других женщин; а я скажу: покажите мне этот миллион; покажите мне этот миллион, говорю я: ces femmes — qu'on me les montre! [32] И не пишет, вот что убийственно!
— Вы красноречивы, как Пифагор, — заметил Шубин, — но знаете ли, что бы я вам присоветовал?
— Что?
— Когда Августина Христиановна возвратится… вы понимаете меня?
32
пусть мне покажут этих женщин! (франц.)
— Ну да; что же?
— Когда вы ее увидите… Вы следите за развитием моей мысли?
— Ну да, да.
— Попробуйте ее побить: что из этого выйдет?
Николай Артемьевич отвернулся с негодованием.
— Я думал, он мне в самом деле какой-нибудь путный совет подаст. Да что от него ожидать! Артист, человек без правил…
— Без правил! А вот, говорят, ваш фаворит, господин Курнатовский, человек с правилами, вчера вас на сто рублей серебром обыграл. Это уж не деликатно, согласитесь.