Наказание без преступления
Шрифт:
Наплевать на то, о чем он думает, что чувствует. Я пришел сюда не в гости к нему. Спрашиваю:
— Имею ли я теперь право попасть на фронт в качестве рядового?
Военком ответил раздраженно, почти с гневом:
— Я не могу вас зачислить в ряды добровольцев.
— Почему?
— Звание вам присвоено приказом наркома, и лишить его тоже должен нарком. Предстоит длительная процедура. Приходите, когда схлынет народ, я вам объясню, что надлежит делать. Следующий!
Еще одно лишение. Хватит ли душевных сил?
Очевидно, мои мысли и переживания передались военкому, и он вдруг увидел меня
— Заполните и вместе с военным билетом верните мне.
Я сделал, как было велено.
Прежде чем нарком лишил меня офицерского звания, прежде чем я прошел военную медкомиссию и получил военный билет рядового, минули долгие месяцы.
Фашистские орды гигантской дугой обложили Москву, ворвались в подмосковную Яхрому, форсировали последнюю водную преграду — канал Москва — Волга. Ужасное время. Отчаянное время. Смертельно опасное время. На площадях столицы появились сварные из рельсов и швеллерных балок «ежи» и противотанковые пушки. Многие обитатели Кремля, десятки правительственных учреждений, посольства покинули Москву. Воздушные тревоги сменяли одна другую. Станции метро превратились в подземные убежища, в гигантский табор.
Но и в этот грозный час мне не удалось получить оружие, стать красноармейцем, защитником Москвы — столичные военкоматы в середине октября потеряли интерес к таким, как я, военнообязанным и заботились главным образом о том, чтобы самим не попасть в немецкое окружение: грузили свои пожитки и куда-то спешно уезжали. Небо над Москвой заволокло дымом — горели секретные бумаги.
Начался массовый исход москвичей. Тысячи и тысячи людей, стар и млад, кинулись на восток, в узкую горловину, которая могла вот-вот быть перерезана вражескими танками. Кто на поезде, кто на машине, кто пешком. Поток беженцев подхватил меня, Любу и Сашу и через месяц, изголодавшихся, грязных, вшивых, вынес на Урал, на берега Камы, в город Пермь.
Тут, наконец, меня призвали и направили в минометно-пулеметное училище, которое я через полгода окончил в звании лейтенанта.
В декабре 1942 года морозным и вьюжным декабрьским вечером я сошел на станции Нефедово с поезда «Архангельск — Москва». Ветер со снегом насквозь продувал обмундирование новоиспеченного лейтенанта: коричневую шинель из тонкого ненашенского сукна, кирзовые сапоги и артиллерийскую фуражку — черный околыш и защитного цвета верх.
В Архангельске я вдоволь хлебнул лютого холода, а здесь, под Вологдой, еще холоднее. В одну минуту окоченел. Надо скорее укрыться в вокзал. Но где же он? Вокруг, в пределах видимости, — одни заснеженные вагоны на путях.
Навстречу, скрипя снегом, шагает с фонарем, в полушубке, валенках, шапке-ушанке железнодорожник. Спрашиваю: в какой стороне вокзал?
— У нас сроду не было вокзалов. Обходились разъездом. Но и тот разбомбили. Под вокзал и станцию приспособили товарняк без колес. Во-он там… — железнодорожник махнул куда-то в белую мглу, — иди прямо…
Разбомбили… Далеко на север от Москвы. Под Вологдой. Об этом в штабе Архангельского военного округа, где оформляли мое назначение, ничего не слыхал.
Значит, дивизия, куда меня определили
Бесколесный вагон, заменивший станцию, приткнулся на обочине железнодорожных путей. В торец врезана маленькая, с крылечком, дверь. Переступаю порог и в тусклом свете коптилки вижу двух мужиков. Один железнодорожник, другой — с петлицами интенданта. Военный вглядывается в меня, встает, протягивает руку.
— Здравствуйте, товарищ… — Он называет мою фамилию. — Здорово вы закамуфлировались, но я узнал. Ваш земляк и почитатель.
Радушие интенданта смутило меня. Мой довоенный почитатель, конечно, не знает, в какое пугало я превращен.
— Простите… лицо знакомое, но не могу вспомнить…
— Ничего удивительного. Мы с вами не были знакомы. Видел вас издали. Я — бывший секретарь Марьинского райкома партии. Теперь — заместитель командира 131-й стрелковой дивизии по тылу. А вы?..
— Я, как видите, лейтенант. Недавно закончил военное училище на Урале, в Перми, и назначен отделом кадров штаба Архангельского военного округа в вашу дивизию.
Уточнение моего положения нисколько не охладило пыл интенданта.
— Вам очень повезло. Попали в героическую дивизию, защищавшую Сталинград до последней капли крови, до последнего бойца. Комдив у нас — полковник Песочин Михаил Александрович. Умница. Интеллигентный. Справедливый. В гражданскую воевал. Был военным советником в китайской Красной Армии.
Я счел своим долгом, хотя бы в двух словах, рассказать майору, что произошло со мной осенью позапрошлого года.
— Знаю, все знаю! — замахал на меня руками земляк. — И тогда не верил ни единому газетному слову, а теперь, когда мы все поумнели, — подавно не верю. В хорошей книге главные герои не действующие лица, а сам автор.
Вряд ли ведомо замкомдиву, что он исповедует веру бога литературы — Льва Толстого.
— Ладно, соловья баснями не кормят. Шагом марш, товарищ лейтенант, за мной. Накормлю, чаем напою и на теплой печке спать уложу. Есть здесь, при станции, нечто вроде тыловой штаб-квартиры дивизии. Пошли!
«Штаб-квартирой» оказался жарко натопленный бревенчатый дом, типичный для Севера: с полатями, печкой, холодными сенями, божницей и домоткаными половиками. Встретила нас дородная хозяйка. Она-то и накормила, напоила и спать уложила лейтенанта.
Проснулся я, по казарменной привычке, рано утром. Пахло сдобным тестом, растопленным маслом. В печи потрескивали дрова.
Едва успел умыться под рукомойником, как появился с мороза чуть заснеженный мой земляк, посланный судьбой. Война, как это ни парадоксально, с одной стороны ожесточила людей, а с другой — смягчила.
Земляк сообщил, что на станцию с минуты на минуту должен прибыть комдив Песочин: будет проверять службу тыла и движение грузов, предназначенных для дивизии.
Вскоре появился и сам комдив. Высокий. Стройный. Мужественно-красивый. Суровое лицо. Уверенность и спокойствие.