Наказание для продюсера
Шрифт:
— А… нарываешься на проблемы.
Вот это в точку! В десяточку.
— Нет. Что вы? — театрально удивляюсь. — Никаких иных мыслей у меня нет.
Для достоверности еще и улыбаюсь, как самый честный в мире человек, не знающий, что такое ложь, притворство и игра.
— Ну-ну… — произносит он, вынимая пальцы из моей ладони, после чего слегка отстраняется. — Давай анкету заполнять!
— Вместе?
— Ну, да! При мне, а то ты снова потеряешь ее. Скажу даже больше, я сам ее заполню с твоих слов.
— Правда? Так даже лучше, — встаю
— Ты же спала?
— Ну да! Спала и думала, что нужно маникюр обновить.
— Ну-ну… Приступим, — произносит он и зачитывает первый вопрос анкеты.
Глава 16
Ксюша
Целых два часа я повторно отвечала на вопросы анкеты, а Златогорский комментировал каждый мой ответ. Он даже умудрился подшутить над моим любимым красным цветом. Я в долгу не осталась и максимально долго красила ногти, стирала и опять красила, видя, как он морщится от противного запаха. Только он быстро привык к этому и пришлось искать следующий раздражающий факт в виде хрустения сухариками. Специально делала это максимально громко и противно. Продюсер кривился, но не возникал, напуганный перспективой быть вышвырнутым из номера.
— Вам идет, — замечаю словно между прочим, бросая в рот сухарик.
— Извини, что?
— Синяк вам идет, говорю. Шрамы украшают мужчину, не знали?
— Представь себе, — ухмыляется он в ответ.
— Болит?
— Только когда дотрагиваюсь, — отвечает продюсер и рукой касается синяка.
— У меня мазь есть хорошая! — говорю ему и, поднявшись, иду к чемодану, чтобы достать оттуда тюбик мази, что делает мой двоюродный дедушка, хирург по образованию.
Мазь и правда хорошая и такую ни в одной аптеке не найдешь. Я ни один раз говорила деду, чтобы собственное производство открыл, а он все отнекивается. Мол, старый и пусть дети этим занимаются, а ему некогда.
— Мази тут не помогут, — уверяет Златогорский, с сомнением глядя на баночку в моей руке.
— Эта поможет, — возражаю я, открывая посуду с вонючей, но действенной субстанцией. — Давайте, помажем?
— Может, ты знаешь, как скрыть это безобразие? Не хочу, чтобы до… журналисты увидели. Тональным кремом замазать…
— У меня нет тоналки.
— Как нет? — спрашивает он и смотрит на меня, как на инопланетянку.
— Я почти не использую косметику. Могу вам только тушью ресницы накрасить потом. Надо?
— Рокси, — он улыбается. Улыбается впервые с того времени, как мы знакомы. — Тушь не надо.
— А мазь надо? Поможет же!
Пусть помнит потом доброту мою! Упрямый осел! Сижу и уговариваю его, как будто это мне синяк поставили. Вот бы, как мама посмотреть на него, и он в миг шелковый — это только она умеет так.
— Хорошо, — соглашается он после минуты обдумывания.
— Ну и отлично, — не скрываю того, что довольна его положительным ответом, попутно думая о том, что продюсер снова странно ведет себя. Заикается, витает в
Потянувшись к столику, беру в руки пачку влажных салфеток. Аккуратно протерев синевато-темную область кожи на скуле, покрытую очень тонким слоем явно какой-то мази, но точно не тоналки, погружаю палец в мазь. Следующие несколько минут проходят в тишине, пока я стараюсь максимально осторожно обработать его синяк, чтобы не причинить боли. Получается плохо, потому что Владислав изредка вздрагивает, но мужественно терпит мою неуклюжесть.
— Ведешь себя совсем как взрослая, — говорит он вдруг, перехватывая мою руку.
— Мой папа всегда так говорит, только в конце добавляет «Ксения Тимофеевна», — улыбаюсь в ответ.
— Ксения? Ксюша, значит…
— Ну, да.
— Ксюша, зачем тебе такая жизнь? — спрашивает Златогорский чуть ли не шепотом.
— Как зачем? Хочу петь!
— Я о другом. Почему ты выбрала такую жизнь? Ты же ведь красива и молода. Зачем ты так испоганила свою жизнь? Думаешь, у тебя бы не было всего живи ты обычной жизнью?
— Я не совсем понимаю вас. Это моя жизнь, и мне решать, какой она будет.
— Да, ты права. Извини. Просто не могу сидеть сложа руки, когда вижу, что кто-то ломает свою жизнь, и я ничего не делаю.
— Я не ломаю свою жизнь, а иду к цели!
— Тебе лучше знать, — вымученно улыбается Владислав, словно в одно мгновение устав спорить со мной. Точнее, не спорить, а навязывать свое мнение, которое имеет какой-то странный подтекст.
— А вы? Почему вы выбрали такую жизнь?
— Меня всегда тянуло к музыке.
— Вот и меня тянет, — подхватываю его идею.
И вновь передо мной другой Златогорский. Тот, что спокоен, ласков и добр ко мне. Куда делся тот напыщенный индюк — совсем не понимаю этого. Вроде минуту назад сидел передо мной, а сейчас я касаюсь уже другого человека. Того, что смотрит на меня заинтересованными глазами и, кажется, узнает с каждой секундой все больше и больше.
И пусть единственное, что я скрываю, точнее, о чем не хочу говорить, кто мои родители, но продюсер находит в моих глазах совсем другое. Он почти затрагивает ту самую грань, что заставляет меня бороться за мечту. Но Златогорский снова понимает что-то неправильно в моих глазах, потому и несет ересь, что кажется верной только ему. Но все это мелочи, по сравнению с тем, что творится со мной рядом с добрым Златогорским. Рядом с ним я хочу быть собой: смешной, доброй и заботливой — и это странно.
— Твоя мазь помогает, — произносит он, когда мы продолжаем, вернувшись к анкете. В этот раз Златогорский спокойно записывает мои ответы, порой улыбаясь.
— Охлаждает, — комментирую я, чтобы сказать хоть что-то. — Да! Она классная и помогает. Еще парочка таких сеансов и синяк сам собой рассосется, — радостно говорю ему, ловя себя на том, что назначаю ему подобие встречи.
Добрая ты, Ксюша! Счастье получаешь от того, что помогаешь.
— А как называется? Хочу купить и провести эти парочку сеансов.