Налево пойдешь - коня потеряешь

Мир-Хайдаров Рауль

Мать работала на элеваторе -- старом, построенном в двадцать седьмом году, о чем свидетельствовала чья-то криво сделанная запись черной краской на потемневшей от времени цинковой обшивке башни. Перелопачивала она там с товарками изо дня в день огромными деревянными лопатами целые эвересты зерна, чтобы не задохнулось, не запрело, не завелся в тепле жук. О механизированных элеваторах, где в огромных бетонных баках денно и нощно трудятся транспортеры, перегоняя зерно из ствола в ствол, тогда только лишь мечтали. Они же отправляли зерно на мельницы и мелькомбинаты -- грузили и в вагоны, и в машины, россыпью, валом и в мешках, так что горбилась мать на элеваторе крепко. И другого выхода не

было -- с грамотой у матери, как и у отца, было не густо, и работой их село Степное в те годы не особенно изобиловало.

Прикипела Кашфия сердцем к кормильцу-элеватору, в войну пришла она туда подростком, где уже работали три ее сестры, тоже не достигшие совершеннолетия, а Гарай-абзы, единственный мужчина в доме, всю войну прошагал в артиллерийских обозах. Может, оттого, что рано пришлось ей гнуться под пудовыми мешками, и не могла она долго исполнить свой женский и материнский долг и едва не лишилась семьи. И понятно, что она, как и всякая мать, не чаяла души в единственном сыне, потому что больше детей судьба не послала, хотя они с мужем на радостях и о дочери заговорили и на новых сыновей в мечтах замахнулись.

Она никогда и никому не признавалась, даже мужу и старшим сестрам, оставшимся вековухами в выкошенном войной степном поселке, что считала Рашида посланным ей кем-то свыше, кем-то, кого она не знала как и назвать, ибо не была ни верующей, ни атеисткой, но была твердо убеждена, что кто-то услышал ее мольбы и увидел слезы в бессонные ночи, понял ее страх перед одиночеством; больше того, тот неведомый и невидимый, подаривший ей в радость Рашида, спас ее жизнь. Вот именно -- спас жизнь! Робкая Кашфия твердо решила: если Ильяс оставит ее, она не станет жить...

В ее отношении к сыну, кроме безоглядной любви, порою сквозило и что-то мистическое -- он был для нее больше чем сын. А сын, сохранив матери жизнь, круто изменил и уклад семьи, хотя Кашфие грех было жаловаться на мужа: трудяга каких поискать, мастер на все руки -- хоть печь сложить, хоть полы настелить, хоть крышу железом покрыть. И, наверное, на весь район у него одного был настоящий алмазный стеклорез, доставшийся ему в наследство от дальней родни из Оренбурга. Этот стеклорез, сделанный в прошлом веке какой-то немецкой фирмой и хранившийся в замшевой коробочке с застежкой, наподобие футляров для драгоценностей, берегли пуще глаза. Одним стеклорезом в сезон мог бы прокормить Ильяс семью, ибо налаживалась жизнь в их бедных краях, начинал народ строиться.

И до рождения сына Ильяс не знал удержу в работе. Огородов у них в Степном было два -- и от элеватора, и от железной дороги, где он работал на грузовом дворе. Картошка у них по тем годам росла особая -- крупная, красная, тонкокожая. Отсыпал Ильясу мешок как-то проводник вагона-рефрижератора, что стоял у них на станции три дня из-за поломки, а Ильяс добровольно помогал бедолаге перетаскивать мешки из отсека в отсек, чтобы устранить неисправность. Мешок этот, тщательно перебранный, запрятал Ильяс до весны, до посадки, сразу оценив крупную и вкусную белорусскую бульбу. Одного огорода на прокорм им хватало вполне, а урожай со второго он укладывал во дворе в специальной яме, выложенной дерном, засыпал сверху сухим речным песком с Илека и закрывал опять же дерном, оставляя отдушины для воздуха, а по весне ее всю сразу, оптом, покупал районный ресторан.

В те годы в редком дворе не было коровы -- главной кормилицы семьи, и в июне стар и млад, все способные держать в руках вилы, подряжались в соседние аулы и казачьи станицы косить и убирать на паях сено. Расчет установился давно: девять волокуш или ЗИСов -- колхозу, десятая -- себе.

На сено Ильяс ездил со своим дружком, таким же ломовым работягой,

грузчиком из райпотребсоюза Гришкой Авдеевым, крепким и рослым мужиком, как и он сам. Если средний мужик, работая на сеноуборке от зари до зари, ночуя прямо в поле, зарабатывал машину сена за неделю, то Ильяс с Гришкой за это время зарабатывали по две, и не помнится случая, чтобы кто-то раньше них привез его в Степное, да и машина, доставленная ими, иногда равнялась двум -- загрузить ЗИС, который давали на три-четыре часа, тоже надо было иметь навык и сноровку, не говоря уже о силе.

Купить сено у Гришки с Ильясом охотников в селе было хоть отбавляй, всякий пытался задобрить их, потому как сено они привозили пахучее, хорошо проветренное, и машина нагружалась выше некуда. Уже тогда появились в селе начальники и всякие сноровистые люди, которым проще заплатить деньги, чем гнуться в поле. А деньги обоим, и Гришке и Ильясу, были нужны позарез--мечтали они о своих домах, хотели быстрее вылезти из тех хибар с земляным полом, что достались им в наследство от погибших на фронте отцов. Подзадоривало и то, что мало-помалу народ строился, особенно работавшие на железной дороге,-- те выписывали старые шпалы, что меняли на перегонах, а из них мастера-плотники ставили такие дома -- просто загляденье. Одно время шпалы даже стали эквивалентом денег в Степном. Ильяс, например, обменял у дорожного мастера машину сена на сто двадцать шпал, причем уговор был: отборное на отборное, и мастер не подвел. Позже Ильяс попросил у него еще сто, в счет будущего сенокоса, и мастер выручил, привез с соседней станции, куда такая строительная мода еще не докатилась.

Деньги за картошку, за сено, за телушку -- все откладывалось на дом. И во дворе, на задах, вдоль забора высились в штабелях, обветриваясь от запаха креозота, шпалы. Мешки с цементом в сарае, доски, крепежные бруски, планки, стойки -- все, что перепадало с грузового двора станции, росло, увеличивалось, только день ото дня Ильяс заметно терял интерес к свое затее. Не говорила Кашфия долгожданного: "Я жду ребенка", и оттого сильно боялась, что запьет ее Ильяс, потому как пили в Степном, и пили крепко, по-черному. В месяц можно было лишиться строительного добра, что собирал Ильяс по крохам, но муж устоял.

А тут и подоспело долгожданное: "Жду!" Надо было видеть Ильяса, когда он услышал это. Он подхватил свою Кашфию на руки, словно балерину, и закружил в тесной, с низкими потолками землянке, выкрикивая что-то нечленораздельное, но радостное. Кашфие казалось: зацепись он случайно могучим плечом за стойки, подпиравшие дряхлую хибару,-- она рухнет им на голову. А на дворе уже стояла зима. За ужином в тот день он и сказал --весной начинаем строиться. За месяц оформил и получил кредит на строительство, сроком на двадцать пять лет, сумму не ахти какую -- шесть тысяч старыми, но в то время занять такие деньги было непросто.

Дом строился стремительно, легко, хотя "легко" вряд ли подходящее определение -- легко дома не строятся, за них приходится платить потом и мозолями, натруженной спиной, ломотой в руках.

Три года на грузовом дворе станции лежало машин десять камня для целинного совхоза, от которого отказывались часто меняющиеся хозяева, но время от времени исправно платили штрафы железной дороге за невыбранный груз. Едва подсохли грунтовые сельские дороги и потянулись из совхозов машины на грузовой двор, Ильяс и предложил экспедитору: давай, мол, я вывезу камень себе на фундамент, сниму груз у вас с души. Подходил очередной срок штрафа, и обрадованный экспедитор, не знавший, что и делать с камнем, не только разрешил, но даже два самосвала выделил, и Ильяс со своим дружком Авдеевым за ночь управился.