Налейте бокалы, раздайте патроны!

Зверев Сергей Иванович

— Что вы хотите этим сказать? — заскулил предатель.

— Я думаю, вы прекрасно сами все понимаете, — сурово произнес поручик, и Корф дрожащей рукой взял пистолет с одним патроном.

Глядя на суровые лица солдат, совсем не склонных к излишнему гуманизму, барон совершил последний в своей жизни поступок. Выстрел, раздавшийся на пятидесятиметровой высоте, спугнул птицу, усевшуюся на флюгере с изображением средневекового рыцаря. Негодяй застрелился — перспектива предстать перед военно-полевым судом показалась ему еще худшей.

Глава 44

— Поручику Голицыну — ура! — раздался хор из десятков офицерских голосов.

— Ура! Ура! Ура! —

прогремело в стенах полкового собрания. Вечер был в самом разгаре.

Столовая сверкала огнями. Несмотря на то что шла война и мероприятия такого рода не были, как в мирное время, пышными и торжественными, вечер, несомненно, удался на славу. Для банкета представился великолепный повод. Еще бы — геройское поведение поручика Голицына снова доказало, что лейб-гвардии гусарский Его Величества полк находится в числе первых на этой войне, которая, к удивлению многих, только разгоралась. Несмотря на успехи доблестного русского оружия, успевшего за такой короткий срок покрыть себя славой, впереди, похоже, предстояло еще немало славных дел. Впрочем, сегодня совсем не хотелось думать о том, что будет потом. Сегодня хотелось отметить одно из славных дел, занесенных в список полка.

Большой стол, стоявший в центре зала, выглядел великолепно. На белоснежной скатерти сверкали хрусталь и серебро. За столом, как это было принято издавна, сидели по чинам. Во главе стола — командир полка, потом — штаб-офицеры, командиры эскадронов и так далее. Все засиделись за столом, но расходиться не хотелось.

«Левый фланг» — корнеты и поручики, стоя, молодыми звонкими голосами запевали, обращаясь к старшим однополчанам:

Где гусары прежних лет? Где гусары удалые, Председатели бесед, Собутыльники лихие?

Хрипловатыми голосами им отвечал «правый фланг»:

Здесь гусары прежних лет. Здесь гусары удалые, Председатели бесед, Собутыльники лихие!

Вестовые внесли полковую серебряную чару, которую встретил уже общий хор голосов. Чара пошла вкруг стола. Из нее пили и седоусые старшие офицеры, и юные корнеты.

В довоенное время такие мероприятия, бывало, длились до рассвета. И случалось так, что с первыми лучами солнца раздавались звуки тревоги — командир полка сзывал свой полк на учение. Все разбегались по своим квартирам, денщики лили холодную воду на головы господ. Через короткое время полк уже был построен и дружно и весело отвечал на приветствие командира. Полковое учение могло длиться и весьма долго: командир полка знал, что делает, муштруя офицеров и больше гоняя тех, кто вчера перебрал. Так воспитывался молодой офицер в собрании, и воспитание было не в том, чтобы приучить молодежь к вину и к тому, чтобы научить пить не пьянея. Нет, учили тому, чтобы офицер оставался самим собой и не забывал, для чего он носит полковой мундир. Теперь война заменила учения, став главным контролером.

Через некоторое время командование полка удалилось, решив, что пора отдыхать, а уж «молодежь пускай веселится».

Голицын сидел в окружении друзей. Шампанское, жженка, водка лились рекой. За спиной висело то самое импровизированное знамя с каланчи, ставшее теперь талисманом эскадрона.

Поручик, перебирая гитарные струны, вдохновенно пел:

Ради бога, трубку дай! Ставь

бутылки перед нами, Всех наездников сзывай С закрученными усами! Чтобы хором здесь гремел Эскадрон гусар летучих, Чтоб до неба возлетел Я на их руках могучих! —

звучала песня героя войны 1812 года Дениса Давыдова.

В столовой, самой большой комнате собрания, на стене висело полотно, изображавшее Бородинскую битву. Картина имела необычную историю. В год столетнего юбилея командованием было решено создать полотно с историческим сражением, в котором полк тогда принимал самое непосредственное участие. Картину заказали известному баталисту. Для исторической верности все формы, как русские, так и французские, были списаны с образцов, хранившихся в музеях. А чтобы не выдумывать лица, фигуры на переднем плане были списаны с офицеров и солдат полка, ездивших в мастерскую художника. Там они облачались в старые формы и позировали в группах и поодиночке. Поручик тогда опоздал к первым сеансам, и все стоячие фигуры были уже написаны. Поэтому его положили на пол и изобразили в качестве убитого француза под копытами серого коня.

— Господа! Предлагаю тост! — поднялся из-за стола ротмистр с льняными волосами. Свежий, еще не заживший шрам на щеке свидетельствовал о том, что он не так давно побывал в переделке. Глаза его блестели. — За то, чтобы мы все, повторяю, все собрались в полковом собрании через год! За то, чтобы каждый из нас помнил о том, кто мы. А мы — лейб-гвардии Гусарский Его Величества полк!

— Ура! Ура! Ура! — словно залпом, грянули все присутствующие.

Поручик был весел, хотя и немногословен. Он больше слушал своих красноречивых боевых товарищей. Каждому хотелось чокнуться с героем. Каждый понимал, что после сегодняшнего веселья завтра может быть кровавый бой, в котором многие сложат головы.

— Поручик, вы только взгляните на это, — к столу подошел корнет Савицкий, держа в руках газету.

— И что же здесь интересного? — спросил Голицын, беря ее в руки.

— А вот увидите, — загадочно произнес Савицкий.

Отвлекшись от праздничного шума, царящего в собрании, поручик развернул газету под названием «Полевой вестник», что-то смутно ему напоминающим. На второй странице красовалось большое фото поручика с надписью: «Русский богатырь».

Скрывая улыбку, Голицын принялся читать. В очерке, написанном Александром Селиверстовым, ярко описывалась его поездка на передовую.

«…в окопах, полных свистящих пуль, под разрывами вражеских снарядов мне пришлось провести почти две недели. За это время я успел сжиться с солдатской братией и полюбить ее».

Далее рассказывалось о полных лишений буднях фронтового корреспондента, чудом уцелевшего среди «кромешного ада передовой».

— Это ж надо так заливать, — покачал головою Голицын. — Какое же надо иметь развитое воображение!

Но дочитать «строки, опаленные войной» ему не пришлось, поскольку в собрании появился адъютант из штаба.

— Господин поручик, вас вызывает его высокопревосходительство! — сообщил офицер. — Причем срочно.

— К сожалению, господа офицеры, вынужден вас покинуть, — встав с кресла, произнес Голицын. — Веселитесь без меня. Прошу вас, штабс-ротмистр, гитара одна оставаться не может, особенно в такой прекрасный вечер, — он протянул инструмент сидящему напротив офицеру. — А я вынужден удалиться. — С этими словами поручик, стряхнув с себя усталость и хмель, козырнул и вышел из зала.