Наливайко
Шрифт:
— Вылезешь сама или, как младенца, вытаскивать тебя придется? — спросил полковник, не оставляя лодки. — У нас лодками не разбрасываются…
Услышала. Сил не хватило ответить. Ни отец, ни мать, казалось — никто в жизни не сказал ей слов более нежных и милых, чем эти. От сознания, что она спасена, или в знак благодарности, Мелашка постаралась улыбнуться. Держалась руками. и даже не пробовала вылезать из воды, — силы совсем оставили ее.
Снизу на реке послышались голоса и скрип казачьих весел. Полковник выпустил лодку и крикнул
— Свирид! Носит вас так долго! Поймайте эту лодку!
Несколькими сильными взмахами Нечипор очутился у берега. Дождь прошел, над Днепром просветлело. Полковник берегом подошел против течения к Мелашке и прямо за одежду потащил женщину на берег.
— Жива ты еще? О, жива!.. Закрой, закрой глаза, видишь — я не одет… Да это пустое… Ого, брат, ты совсем свежеешь… Тю, в штанах!
Положил ее на берегу, торопливо раздел и принялся растирать мокрой одеждой тело. Женщина застонала:
— Спасибо… это сама сброшу…
— Ну, то-то же… Свирид, ребята!.. Горилка есть в баклаге?
— Е-ееть! — крикнуло несколько голосов с Днепра.
Наскоро одевшись, Нечипор опять подошел к Меланже, помог снять сапоги и отяжелевшие штаны. Дал выпить водки, потом водкой же растирал, приговаривая:
— Ничего. Женщине полагается краснеть… Лишь бы в живых осталась… А вы, лоботрясы, отворачивай баньки на сухой пень. Кто помоложе, давай штаны. Мой кобеняк принесите… Ничего, терпи. Я тебя во второй раз родил, мне можно, как матери… Откуда тебя принесло, такую?
— Из Черкасс. Пан Подвысоцкий снарядил только до Кременчуга…
Мокрое ее тряпье казаки выжимали, берясь вдвоем за каждую вещь. Мелашка куталась в кобеняк Нечипора и на каждое движение казаков готова была отвечать слезами радости. Развесив выжатую ее одежду на ветках вербы, казаки стали осыпать девушку шутками, будто не из Днепра ее спасли перед самой гибелью, а с посиделок вызвали на минутку.
— Из Черкасс? А как тебя сюда занесло? Не оправилась с течением?
— На Низ, в Сечь направляюсь. Дело у меня к казакам сечевым…
— Так уж ниже некуда, это и есть Сечь, голубка моя. Какое же дело у тебя?
— А кто вы такие? Так я и скажу, не зная кому!
— Как спасал тебя, неужели не узнала казака в чем мать родила? — бросил ей Нечипор, рассмеявшись над шуткой, которая подвернулась ему на язык.
Засмеявшиеся за ним казаки заразили смехом и Мелашку. Нечипор разыскал трубку, зажег ее и подал Мелашке, чтоб отгоняла дымом комаров.
— Спасибо, пан… казак. А я и не смотрела тогда, в каком мундире казак мне жизнь спасал.
— Ну, потом разглядим друг друга. А сейчас, пожалуй, повернем, хлопцы, в кош. Завтра, если живы будем и погодка подходящая будет, — выедем.
В курене гетмана сечевых казаков Тихона Байбузы собрались кошевые с Базавлука и Чортомлика, полковники и куренные атаманы. Еще никто с зимы не выступал в поход. Народу были полны острова. Весть о приключении с полковником Нечипором
Гетман сидел у тяжелого стола, недоделанною трубкой в раздумье стучал об него. Рядом лежали плотничьи и токарные инструменты. За работой его и застали старшины.
Мелашка сидела с краю на длинной, скамье, еще не переодетая в свою одежду. По комнате похаживал полковник Нечипор и говорил:
.— Уже второй раз обращается к нам этот гордый рыцарь родной земли. Второй раз поручает нам жизнь свою. Татарину помогли бы, а Наливайко не хотим?
— Разве не хотим, полковник? Подумать надо.
— Я не против того, чтобы подумать, пан Тихон. Вчера Подвысоцкий прислал казака с Сулы, сегодня эта… девушка подтверждает. Значит, так: наши украинские войска окружены ляхами у нас же, в нашем доме, под Лубнами, в голой степи!.. Да еще какие войска: Наливайко, Шаула, Кремлский…
. — И Лобода, пан Нечипор.
— Ну, и этот… попал. Но он… вывернется, его не тронут ляхи. А Наливайко!., Мы-то ведь знаем, что не поднимись Наливайко — наш народ не ведал бы, кто мы, чьи мы и какому богу, а не польским панам наша земля принадлежит. Украина теперь заговорили, не просто про войну с ляхами, а про войну с короной польской, про свободу и про свои порядки в нашем краю, вот оно что выходит, господа старшины, от того Наливайко. Я стою за то, чтоб немедленно же, сегодня-завтра, выплыть в поход на Сулу. Водичку бог дает — через неделю-другую и на Суле будем.
— Такого еще и сроду не было, чтоб Сечь с весны выступала не по казачий хлеб, а прямо в войну встревала. Подумал ли ты, пан Нечипор, об этом? Обносились мы за зиму, проелись. Ни коням съесть, ни за стол сесть. Бочонки пересохли, которую неделю горилки не варили…
— Подумал я, атаман, и об этом. Такого еще, правда, не было, но не было и того, чтоб ляхи окружили десять тысяч украинского войска и голодом принуждали его к послушанию. А в Варшаве или в Кракове виселицы готовят — и не только этим храбрым воинам, но и всему народу нашему. За что, спрашиваю? За какие грехи такой позор? Ксендзы с попами нашими, вероотступниками, унию опять хотят насильно вводить в наших землях, ополячить нас собираются. Такое было, пан гетман? Если не прикажешь выступать кошем, то позволь мне куренем выгребать.
— Да ты не спятил, пан полковник? Мы решили вниз по половодью спускаться, а тут вдруг… Не позволю! Пошлем Касперу Подвысоцкому наш приказ и булаву, пусть выступает. Ему ближе, ему и божье благословение. А насчет польской веры я спокоен. Наш народ… безверный какой-то: ни польская, ни татарская вера к нему не пристает, даже своей чурается. Возьми хоть нашего попа Мартына: молитву, как прибаутку, кое-как прогнусавит… Нет, не разрешу. Пусть Каспер…
— А я, пан Тихон?.
— Ты, Нечипор?.. Не знаю, что с тобою делать…