Наложница фараона

Ланг Якоб

Она надела красивое голубое платье, распустила волосы и заколола у висков красивыми позолоченными заколками.

Андреас, приодетый, шел к дому сапожника. Мальчишки колотили в деревянные колотушки и трещали деревянными трещотками. Мужчины прикрывали лица бородатыми и длинноволосыми масками из пестрых тканей. Женщины были в желтом и красном, и украшения золотые и серебряные на них ярко блестели. Все было — вспышка разноцветного шума в сером воздухе города…

После еды Андреас и Сафия сели играть в шахматы. За едой мужчины пили вино. В Пурим надо было пить и веселиться.

— Теперь я выиграю, — сказала Сафия, легко смеясь, — я ведь не пила.

Они уже играли прежде, но всегда выигрывал Андреас. И на этот раз он ее легко обыграл, потому что она сильно любила его и не могла хорошо обдумывать ходы, играя с ним; и еще потому что он лучше играл, чем она.

Раббани сел за столом так, чтобы видеть, как они играют. Он сидел, ощерив большие редкие темные зубы, и смотрел то на Андреаса, то на дочь, а больше — на шахматную доску, этим своим мальчишески острым

взглядом. Сафия засмеялась и сказала, что больше не хочет играть. Андреас тоже смеялся. Как-то было легко и весело. Но тут Раббани предложил Андреасу сыграть с ним. Андреас согласился. В чертах Раббани сильно обозначились резкость и сосредоточенность. Он знал, что Андреас играет очень хорошо, прежде ему не случалось играть с Андреасом. Они сели и началась у них серьезная игра. Сафии хотелось бы поговорить с Андреасом о чем-нибудь легком и веселом, и теперь она даже намного подосадовала на отца. Но постепенно увлеклась и внимательно следила за их игрой. Андреас подолгу обдумывал ходы; Гирш ставил фигуры деревянные легко, быстро переставлял, словно заранее все обдумал и решил. Андреас не смог выиграть, получилась ничья. Андреас сразу предложил сыграть еще. На этот раз он проиграл. Видно было, что это его огорчило, но он пытался скрыть свое огорчение. Раббани выглядел спокойным и замкнутым. Они втроем повели разговор о пустяках. Но Андреасу было тяжело; он пожаловался на головную боль и ушел.

Сафия сама не понимала, почему она не сердится на отца, ведь это из-за него так огорчился Андреас. Но почему-то на отца она не сердилась. Всю ночь она не спала от тоски и тревоги. Она боялась, не станет ли Андреасу хуже от этой головной боли. Вдруг ему уже сейчас плохо? И некому помочь, только старая мать с ним. Она готова была утром идти к нему; она знала, где он живет. Но она боялась, что его мать дурно истолкует ее приход; а она уже любила его мать; так трепетно думала о ней, ведь он от нее родился.

Но на второй день праздника Андреас пришел уже утром. Сафия только-только успела одеться. Поставила еду на стол. Андреас ел быстро и сразу сказал Гиршу Раббани, что снова хочет с ним играть. Сапожник кивнул. Они сели и закончили игру только к обеду. Андреас выиграл. Он откинулся на спинку простого деревянного, расшатанного за многие годы стула и пытался изо всех сил, как-то по-детски, не показать свою радость. Но у него не получалось. Вдруг обрадовались все. Сафия радостно заметила, что и отец рад. Пообедали очень весело. Потом пошли на улицу и гуляли среди празднично одетых, веселых людей. Никто не удивлялся тому, что они вышли втроем, никто ни о чем плохом не спрашивал. Так хорошо провели праздник.

* * *

Сафия привыкла надевать к приходу Андреаса свое красивое голубое платье и распускала волосы.

Теперь много молчали или пели. Прежде она если пела, то очень тихо. Но Андреас находил, что у нее хороший голос, хвалил ее голос, и она стала петь громко. Иногда она пела за работой, и пальцы совсем легко вязали узелки, и было радостно работать.

Пели разные протяжные и ритмические песни. Его голос был теплый, чистый, все слова звучали удивительно отчетливо; но когда пел, он напрягался, и даже было порою мучительно видеть его напряженное лицо. У нее голос был женственный, мягкий, но не тонкий. Пели: «В золотую дверь стучусь…», и «Видела я тебя…», и «Солнце мое!..» Пели, как люди, для которых время уже не существует; и потому они всегда дети, подростки, юные. Раббани иногда пел какие-то совсем древние песни. Даже те, кто очень хорошо знали древний иудейский книжный язык, не все понимали. Сафия сама не знала, как понимала, но почему-то понимала. А Андреас все понимал. Раббани начинал, Андреас уверенно подхватывал. И они пели вместе и поочередно, с восторгом, воодушевлением и отчаянием. Андреас тогда пел без малейшего напряжения; пел, как дышал, — совсем легко, будто это всегда была его суть и наконец мог он излить душу вольно и свободно, ясными словами и протяжной и звонкой мелодией души…

Раббани начинал:

В дорогу пора поднять верблюдов, сородичи! Я больше теперь не ваш, примкнул я к семье другой!

Андреас подхватывал с силой звонкой, Раббани легко смолкал и Андреас пел один:

Готово уж все к отъезду: седла подвязаны, Верблюды навьючены, и путь озарен луной. Я жизнью твоей клянусь: найдется убежище Тому, кто уходит в путь один в темноте ночной — Не тесно ведь на земле тому благородному, Кто, слушаясь разума, от злости бежит людской. С другими я породнился: с волком стремительным, С пятнистым гепардом и с гиеной хромой. Не бросят они меня, злодейства простят мои И тайны они хранят, не выдадут ни одной! Заменят мне тех, кто платит злом за мое добро И в близости с кем не видно радости никакой. Еще три друга есть у меня: сердце горячее, Да белый отточенный меч, да желтый лук с гладкой спиной, Увешанный ремешками для украшения, Звенящий, с длинною шеей, с тетивою тугой. И

гордой душе моей позора не вынести От дела постыдного я взор отвращаю свой! Под голову руку я кладу исхудалую Как будто игрок расставил кости перед игрой. И если ты, любимая, недовольна мной, То сколько веселых дней я прежде провел с тобой! И как лихорадка не отлипнет возвратная Заботы тяжелые все вяжутся вслед за мной. Я прочь отгоняю их — они возвращаются, И сверху, и снизу подбираются чередой. Но тело свое укрыл я одеждой терпения, А вместо сандалий мне служит рассудок мой. Я шел сквозь пустыню, а со мною попутчики И стужа, и дрожь, и страх, и ливень, и мрак ночной. Я вдовами делал жен, и я сиротил детей, Но сам оставался цел, укрытый ночною мглой. И сколько бывало дней: от зноя дрожит простор, Бока обжигают змеи в жаркой пыли сухой, А я подставляю прямо солнцу свое лицо, Прикрытое кое-как тряпицей совсем плохой И длинными волосами — ветер подул на них И вскинул волною черной над моей головой. И вшей не ищут в моих волосах пальцы твои. И пусть я такой, но я свободный, и я живой. А сколько пустынь огромных, гладких как новый щит, Покров их разостланный не тронут ничьей ногой Прошел я без страха целиком из конца в конец: Взбираясь на скалы и дорогой идя прямой. И черные козы долго бродят вокруг меня Монахини в длинных платьях, там, на тропе крутой, А ночью затихнут, по соседству пристроятся, Как будто я их вожак, вернувшийся к ним домой…

Так пел часами…

А когда его песня кончалась, вступала Сафия:

Лейте слезы, мои глаза, лейте слезы о нем, Пусть жемчужины слез текут на платье дождем. Я вспоминаю тебя, когда спускается ночь, И сердце ноет мое, горит — пылает огнем. Ты голодных кормил, нищих ты оделял, С бездомными бедняками ты делился своим жильем. И мы с тобою вдвоем, две ветки, рядом росли, Две на одном стволе, на высоком пышно цвели. Поили нас корни дерева прохладной чистой водой, И ветер листья качал, взлетая к ним от земли. Сломила ветку одну, сломила злая судьба Закрылись твои глаза и слезы мои потекли. Все люди, как звезды в небе, ты же месяцем был, Прекрасным светом своим ты людям в потемках светил. Упал мой месяц с небес — судьба тебя унесла, И мне теперь меж людей никто уже больше не мил… [7]

7

Перевод стихов А.А. Долининой и Ф. Гримберг.

Сафия пела и пела; увлекалась и пела громко, чувствуя дрожь и переливы своего голоса, почти неподвластные ей. Это были ее чувства, и в этих песнях они были яснее, чем в жизни, и от этого было легко…

Теперь люди слышали самозабвенное пение, приостанавливались и покачивали головами. Но не осуждали, не хвалили; молчали; словно ждали, что дальше будет…

Она знала, что люди не любят ее. Она была непредусмотрительна, многое говорила опрометчиво, и потому была беззащитна. И вдруг стало казаться, что они могут полюбить ее, и она — их; ради Андреаса…

Держала его ладонь, теплую и плотную… чуть даже щекотно… к своей щеке приложила… почувствовала щеку мягкой… как это — так любить… так больно и хорошо… и он согреется весь… его ладонь, губы, глаза, брови…

* * *

К некоторым действиям, событиям и словам люди продолжали относиться очень серьезно; смеяться никто не намеревался; и напрасно Андреас говорил, что надо засмеяться. Уже стало такое, о чем скучно говорить. Хотя некоторые полагают, что если кроваво, то уже интересно и потому говорить стоит. Но я полагаю, что всякое кроваво — скучно. Впрочем, скучно — не означает, что не кроваво.

Вскоре стало слишком много людей, которых мучили, убивали и грабили; настолько много, что уже все признавали однозначность происходящего.

Однако все подготовлялось постепенно. Однажды город покинули Гогенлоэ. В сущности, ничего такого удивительного в этом не было; несколько городов подлежали юрисдикции Гогенлоэ и они могли жить в любом из этих городов. Как раз город, из которого они уехали, не подлежал их юрисдикции; не совсем ясно было, то ли он подлежит герцогской юрисдикции, то ли короля Альбрехта Габсбурга; то ли речь идет о городском самоуправлении, к последнему горожане особенно склонялись.