Наложница фараона
Шрифт:
В тот вечер Элиас только кончил пересказывать больному очередную городскую сплетню о взяточничестве чиновников магистрата. Когда Элиас замолчал, он услышал, как тяжело дышит лежащий перед ним человек.
— Тебе нехорошо? — невольно вырвалось у Элиаса. — Позвать Ёси? Сказать, чтобы он принес воды?
— Нет… — отказался больной громким прерывистым шепотом. — Нет…
О лекаре Элиас уже и не заговаривал. Уже во второе свое посещение предложил он позвать лекаря, обещал сам заплатить ему, но больной не хотел. Элиас хотел было поговорить о лекаре с женой Вольфа, можно ведь пригласить лекаря и вопреки воле больного. Однако госпожа Амина появлялась и исчезала так быстро, что нечего было и думать о том, чтобы поговорить с ней. Да, честно говоря, Элиас и сам не знал, как бы он заговорил с ней. Он вовсе не был
— Позови… — зашептал Вольф…
Он увидел, как Элиас приподнялся, и понял, что тот намеревается позвать слугу.
— Нет!.. — голос больного сорвался в мучительный хрип, — Не его… Нет!.. Позови… — он медленно вскинул исхудалую руку и потянулся к Элиасу.
Тот невольно чуть отпрянул. Эта костлявая кисть тянулась к нему, словно рука самой Смерти. Но тотчас же Элиас устыдился своего страха и низко склонился над лицом больного.
Пахнуло гнилостью умирающего человеческого тела. Но Элиас усилием воли принудил себя не отшатываться и даже склонился еще ниже.
На лице больного возникла слабая, искривленная какая-то улыбка. Он был доволен тем, что его друг наклонился к нему. Теперь можно было говорить не так громко, не надрываться, не тратить последние силы. Но не только поэтому обрадовался Вольф; он явно боялся, что его могут услышать… Да, не опасался, а именно боялся, панически, почти безумно боялся, это видно было. Он боялся, что его услышат. Но кто? Жена, дочь? Кажется, они внизу, на первом этаже… Или где-то здесь… прячутся, подслушивают?.. Или больной боится, что его подслушает слуга? Но тот ведь совсем простой парень… Впрочем, если кто-то его подкупит, заплатит ему… Если кому-то нужно… Амина!.. Элиас почти убежден в этом… Но вот ему и самому делается страшно… Он гонит от себя, выгоняет из своего сознания это свое убеждение… Да нет, его страх — естественный, обычный страх… Здесь какое-то темное дело и зачем ему впутываться?.. Да, ему жаль умирающего, но никаких тайных поручений и приказаний или просьб он никому передавать не будет… Все это его никак не касается…
— Позови… — шептал больной в самое ухо ему, — Позови… — удушливо пахло гниющим телом, — Позови Гирша Раббани!..
Выговорив это имя, больной на миг закрыл глаза, удовлетворенный и обессиленный собственной смелостью. А душу Элиаса снова охватил неприятный порыв, почти припадок страха, почти ужаса. Он заставил себя распрямиться и встать.
Ага, Раббани! Но для чего же так распускать себя и безумно пугаться? Говорила ведь его дочь, будто жена Вольфа недолюбливает этого чудака Раббани. Должно быть, он что-то знает о ее прошлом. Но что здесь может скрываться? Ну была она в прошлом продажной женщиной в порту какого-нибудь города на Верхнем Рейне… Элиасу-то какое дело до этого?! Может быть, у Вольфа все же припрятаны деньги и он хочет утаить их от жены? И что же? Может быть, как раз у этого Раббани и хранятся деньги Вольфа? А что?! Гирш Раббани — честный человек, пусть чудак, но честный человек, это все знают. И дальше… Например, Вольф хочет, чтобы деньги не доставались жене, а достались дочери… Ну пусть, его дело… Но ничего дурного Элиас не совершит, если позовет к умирающему старьевщику Вольфу сапожника Гирша Раббани. И госпожа Амина ничего не узнает…
Ничего не узнает? А как это — ничего не узнает? Послать слугу? Нет, ему не стоит доверяться. Ведь и сам Вольф не доверяет ему. Слуга может проговориться, его (опять же) можно подкупить…
Элиас невольно посмотрел на лицо Вольфа, бледное и влажное от болезненного пота. Вольф напряженно ждал.
А ведь Элиас может сейчас просто уйти из этого дома. Просто уйти, как уходил прежде. И никого он не собирается звать, никакого Раббани…
А умирающий смотрит и как будто все понимает. Но что, что понимает? Нет, не будет Элиас звать Раббани…
Ну да, не будет, не собирается. Но почему, зачем так настойчиво, почти навязчиво убеждать себя в этом? Ну не будет — и не будет.
Элиас вдруг, почти помимо своей воли, резко повернулся и вышел из комнаты больного, ничего не сказав, даже не простившись. Больной, оставшись в одиночестве, лежал спокойно, ждал.
Элиас выскочил на темную лестницу, опрометью полетел по ступенькам. Он уже задыхался; было такое ощущение, будто ему грозит страшная опасность. Он бежал, не чуя
Но нет, отперта, слава Богу!
Вот он и на улице. Нет, он положительно сошел с ума! Без плаща, но в шляпе; он знал, что в еврейском квартале мужчине нельзя появляться с непокрытой головой… Но вот теперь… Откуда теперь это странное ощущение, будто кто-то охранял его, пока он бежал, летел по лестнице, кто-то боролся с его… да, врагом… боролся, и лишил этого врага его таинственной силы…
Но нет, нельзя так думать, нельзя позволять себе так думать. Иначе можно и в самом деле сойти с ума.
Элиас глубоко вздохнул, успокаиваясь, и пошел по улице. Хорошо, он сейчас позовет Гирша Раббани. Умирающий просил его об этом. Грех — не исполнить последнюю просьбу умирающего. И христиане, и иудеи осудят того, кто решился отказать умирающему в исполнении последнего, да к тому же еще такого легко исполнимого желания.
Незаметно для себя Элиас Франк оказался уже у мастерской Гирша Раббани. Как обычно дверь была распахнута настежь. Сапожник сидел один на обтянутом кожей табурете. Но на этот раз он не стучал молотком, а сноровисто склоняясь и распрямляясь, втыкал большую иглу в мягкую подошву, и темная толстая нить то взмывала легко кверху, то плавно опадала, ползла понизу. В какие-то мгновения, пока Элиас подходил к распахнутой двери, ему бросилась в глаза маленькая стеклянная трубочка, прикрепленная к дверному косяку. Это была мезуза — священный предмет. В трубочку вложен лоскуток пергамента, на нем написаны слова Торы — Священного Писания иудеев. Элиас вспомнил, почти наяву увидел приподнятую руку отца, и как отец касался мезузы. Положено было касаться, когда входишь в дом. Почему-то почувствовалось, что рука отца — молодая мужская рука. На миг пришло детское, давнее ощущение зависимости-защищенности, когда многое (быть может, слишком многое) за тебя решают взрослые, но зато у тебя еще есть свобода раздумывать об играх в пуговицы или в деревянные маленькие шарики. Ты можешь присесть на корточки и со всей своей внимательностью следить за ползущим муравьем, машинально откликаясь на оклик деда: «Сейчас… иду… сейчас…» И вот все эти ощущения воскресли так быстро, сильно и ярко. Они даже чуть продлились, потому что сапожник не сразу заметил Элиаса. Сосредоточившись на своей чуть даже слепяще мерцающей игле, сапожник пел. Он пел очень старую и странную песню, Элиас слышал ее еще в детстве. Отец еще считал эту песню непристойной и не разрешал сыновьям петь ее. Слова на франконском диалекте могли показаться смешными, но такими не казались, потому что пелись на грустную какой-то непонятной грустью, даже заунывную восточную мелодию. И почти шуточная песенка превращалась в тоскливую жалобу сердца.
— А-а… — пел сапожник самозабвенно. — А-а… а-а… А-а… А-а… Господи, Господи, перемени мою судьбу…
Пошли мне, Господи, кубок золотой…
Это было что-то вроде молитвы вора. Но опять же странно воспринималось, как жалоба сердца, тоскующего, печалящегося…
Элиас еще приблизился и тут сапожник резко вскинул голову. Глаза у него были такие зоркие. Но ничего неприятного в этой зоркости не было; вовсе не казалось, будто этот человек может, способен разглядеть, разгадать твои тайны и присущие тебе плохие свойства. Нет, это была зоркость ребяческого любопытства, когда человек замечает многое занятное и получает от этого удовольствие.
Чувство какой-то неловкости (Элиас все же испытывал такое чувство, пока шел к Раббани) сразу исчезло. Оно было, потому что Элиасу казалось, что сапожник, увидев его, станет чудачиться и озорно насмешничать. Но нет, этого сейчас не могло быть. И Элиас смог легко заговорить передать просьбу Вольфа.
— Я думаю, надо поспешить, — добавил Элиас, — Больному плохо.
Гирш Раббани внимательно выслушал Элиаса, отложил работу в сторону, поднялся, ничего не сказав, и вот они уже шли к дому Вольфа. Сапожник быстро глянул на заколоченные окна и сделал Элиасу знак остаться, подождать на улице. Элиасу и самому, в сущности, не хотелось возвращаться в этот дом. Сапожник хотел войти, но дверь была уже заперта. Элиаса это встревожило, а тревога — раздосадовала. Ему была неприятна эта его тревога. Зачем она? Разве есть для нее основания? Почему дверь должна быть отперта?