Нам бы день продержаться. Дилогия

Поляков Михаил

– Ты где так шмалять научился из шайтан-трубы? – спрашиваю, скидывая с головы капюшон.

– Так я ж на учебном гранатометчиком был, – задыхаясь и вытираясь от пота, поясняет Федя. – Тащ лейтенант, а как мы их, а! – Пацан, что сказать. Победа дело великое, только у меня начинают трястись коленки. Чтоб окончательно не скиснуть, я лечу себя насущными делами.

– Машину можешь подогнать вокруг стыковой сопки? – Федя оглядывается на распадок и положительно кивает головой.

– Федя, только быстрее, там за поворотом еще могут быть местные стрелки, – проникновенно говорю я. А зубы начинают отбивать чечетку. Руки предательски дрожат. Это адреналин закончился, и начался послебоевой отходняк. Федя пытается тяжело бежать, но переходит на быстрый шаг. Мне жарко. Первым делом я сбрасываю

за своим валуном ОЗК и наскоро сворачиваю его, завязав шнурками. Потом бегу к мужику, обыскиваю. Ничего не нахожу. Похоже, что его добросовестно обыскали до меня. Делаю ему перевязку. Он ранен еще и в левое плечо. Плохо. На внутреннем кармане его унавоженной приключениями куртки обнаруживаю спрятанный значок бывшего выпускника суворовского училища. Это еще ни о чем не говорит, но обнадеживает, прибавляет шансов, что он свой. За поворотом тихо. Я тружусь, оборачивая его бок бинтами. Раненый стонет, когда я двигаю и приподнимаю его простреленный организм, просовывая бинт вокруг торса. Тело жилистое, мускулистое, немного заплывшее от недостатка тренировок. Рельефных мышц нет. Но те, что есть, напоминают мне мои собственные, как отраженные в зеркале, только более объемные и солидные. В образовавшейся после схватки тишине выстрел СВД бьет неожиданно резко. Что-то темное, похожее на грудную фигуру валится за склон сопки на повороте, где валяются нападавшие. Я вижу, как Файзулла меняет позицию, перебегая, а затем переползая ближе стыковой возвышенности. Он что-то недовольно показывает Мамедову, но тот на него не смотрит.

Федя на своей «мыльнице» появляется, грохоча железом кузова и «рыча мотором». Вдвоем с ним мы откидываем борт и под прикрытием пулемета и снайперки переносим обоих вновь прибывших в кузов. Нежный какой Федя. Из гранатомета лупит, не задумываясь, а вид мертвого и окровавленного солдата ему противопоказан. И лошадей он жалел. И тут его снова мутит, и мне приходится ждать, пока он вывернет наружу свой завтрак у заднего колеса «газона».

– Федя, мля, ты как? – спрашиваю я, положив руку ему на плечо. – До заставы довезти сможешь?

– Нормально, тащ лейтенант, нормально – едем, – водитель, шатаясь, доходит до кабины. Берется за ручку дверцы. Влазит, кидает автомат на крышку мотора, вытирает глаза и начинает работать, превращаясь из обычного солдата в озадаченного условными рефлексами профессионала своего дела. Работа спасает мозг от перегрузки. Черствый я какой-то. И лошадей, когда добивал, то почти ничего не испытывал. Думал только, как бы не промазать, чтоб не опростоволоситься перед своими подчиненными. И тут тащу этого убитого, а сам думаю, мол, хорошо, что не моего солдата несу…

«Ох, е, вояки мы херовы. Автоматы так и не проверил на пристрелку у всех бойцов. Слаженности боевой – почти никакой. Мамед-то, так позицию и не поменял. А Файзулла молодец. Слышал я, что гоняли их там, на учебном, бывшие афганцы-снайперы из спецгрупп, ДШМГ ²¹, особого назначения и т. д. Судя по Файзулле – хорошо гоняли. Эх, меня бы кто так погонял! Одни просчеты. А тут еще эта напасть с Арчабиля в камуфляже. Ничо, ничо, ничо – разберемся, прорвемся и окопаемся. Еще не вечер, до обеда девять километров – не близко, а утром я буду мудрее на целые пограничные сутки ²²».

Зато назад, домой, мы едем быстрее. Передаю через восьмой на заставу, что везем раненого, требую приготовить горячую воду. Санинструктор на восьмом бросается к телам, лежащим в кузове на расстеленных плащах от ОЗК. Начинает колдовать над раненым, ругая мою неуклюжую перевязку. Затем объясняет Боре по рации, где у него припрятаны инструменты, и просит прокипятить их к его приезду с нами. Приготовить стол под навесом летней конюшни и попытаться очистить кубрик, чтоб установить там кровать для раненого беглеца. Ну вот, госпиталя мне еще на заставе не хватало. В свою очередь, я приказываю Боре поднять всех, кто не несет службу, и срочно тянуть МЗП на сопку восемнадцатого лошадьми на телеге. Туда же привезти ящик с наступательными гранатами. Растяжки нам ночью не помешают. Я серьезно боюсь, что на нас полезет оставшаяся в живых банда, численность которой мне неизвестна. Но такие

удары по самолюбию ни один главарь без ответа оставить не может. Это я по своей юности знаю. Дрались район на район в городе по любому поводу. Отстаивали честь нашей территории, как мы тогда думали. Так что вариантов у меня два. Или сидеть как мышь тихо и ждать, когда меня обложат и начнут гасить, как мы у себя в городе и делали. Или мне самому зарыть в землю топор войны вновь выявленного противника, вырыв ему яму пулями и гранатами из оружия моих солдат. И чем быстрее я пойду в наступление, тем лучше. Пока они там, в Арчабиле, не очухались. За четыре часа мы растянули мотки МЗП на левом, практически полностью прикрыв подступы к окопу для часовых и заставе. Перешли на сторону границы. И окутали склоны и распадки почти невидимыми, но крепкими нитями. Сделали два прохода в заграждении. Группа, которая была со мной, настолько «насобачилась» ставить «паутину», что справа я оставил их устанавливать невидимые сети без моего руководства. Только обозначил камнями и колышками места, где надо перекрыть подходы к заставе. Полный окоп для себя часовые вырыли утром сами, пока мы «прохлаждались» на левом. Связисты восстановили линию связи до восемнадцатого на левом фланге и до шестнадцать-пятнадцать на правом. Подняли антенну над зданием заставы с помощью блоков и запустили «Сокол три эм» – стационарную старушку радиостанцию.

Пока я пылил пешком к заставе от линии моих инженерных заграждений, ко мне начал выдвигаться рысью дневальный по конюшне на оседланной лошади. Второю лошадь он тянул за собой в поводу – тоже оседланную. Мне эта забота обо мне не понравилась сразу. И я не ошибся.

– Товарищ лейтенант! – Голос Архипова звенел возбуждением, а не заботой обо мне. – Вас майор, раненный, к себе просит, срочно просит, не дает Чернышу промедол или чо там колоть.

– Кто тебе сказал, что он майор? – устало спрашиваю я Архипова и пытаюсь ловко вскочить в седло. Ловко не получается. Пробую еще раз. Вставляю левую ногу в стремя, натягиваю немного поводья, берусь за луку седла этой же рукой, приседаю и толкаюсь от земли правой ногой. Вместо того чтоб лихо влететь в седло, я неуклюже валюсь на него. Конь дергается. Гашу недовольство лошади моим весом на ее спине, поводьями и нащупываю второе стремя правой ногой.

– Так он и сказал санинструктору. – Вот, мне и допрашивать никого не надо. Мы разгоняем лоша-дей до рыси и переходим в галоп на спуске, лошади выносят нас скачками прямо к зданию заставы.

– Что ж там ему такое санинструктор сделал, что он так разволновался? А? – перебираю варианты я, но мне не до смеха. Похоже, что майор будет права качать и задачи ставить. А у меня пока одна задача – выжить в этой кутерьме вводных и переменных условий, от которых, как на занятии, не отмахнешься. Потому как они настоящие, а не учебные.

Я спешиваюсь и передаю повод своего коня дневальному. Над заставой устремила в небо свои наконечники двадцатипятиметровая антенна. Раньше она лежала на том, что осталось у нас от крыши основного здания сверху.

– Эх, крышу бы нам новую, – нахожу себе новую проблему я. Из окна возле двери высовывается связист Бойко, который Владимир. Рожа его накрыта сверху каской. Он должен светиться от счастья, что поставили антенну, но лицо маленького Вовчика серьезное.

– Товарищ лейтенант, стрельба на левом! – коротко бросает он мне очередное изменение в окружающей обстановке.

– Тревожную группу «В ружье!» с групповым оружием! На «ГАЗ-66», – зло парирую я очередной вызов судьбы. – Заслон «В ружье!» и два боекомплекта. Строиться у заставы перед крыльцом. Я – в санчасти. – Это значит, что Боря, как мой заместитель, всех соберет, построит и проверит, а потом доложит мне в санчасти, если я там надолго задержусь. А задержаться мне там приходится надолго.

Майор, или кто он там, лежит на кровати. Рядом две тумбочки и стол. Кровать в углу кубрика. Потолок подпирают стропила, взятые с обвалившейся летней конюшни. Навстречу мне поднимается с табурета санинструктор. Лежащий майор перевязан. Бинты на животе слева и на этом же плече пропитаны кровью. До пояса он укрыт одеялом, под которое поддета чистая простыня. Барские условия. Мы уж три недели так не спали.